Заметив своеволие подросшего пса, мужики со двора предложили Тамаре поработать с Уманом – приучить к месту и обязательному послушанию. Однако Тамара это предложение отмела. К чему? К чему место навязывать тому, кто явно сам его уже нашел? А послушание? ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ послушание? Это как и зачем? К чему оно? Пес умен, и с ним всегда легко договориться, а то, что правила ввел и что порой руководит ею, когда на охоте они, – так и что? Разве ей это когда в неудачу? И никому, даже обожаемому Деду, не позволяла она «муштровать» Умку.

Уман не приветствовал тоску, порой накатывающую на Тамару. Тоску, которая могла опустить ее и в снег, и в грязь, и заточить там в комок с остекленевшими, ничего не замечающими глазами, и поэтому, когда успевал заметить подступающую негодницу, тормошил Тамару, подставляя юлящего, ласкового, внимания требующего и заслуживающего себя под руки той. И тогда запрету подлежащая проныра лишь пожимала плечи Заботы, приопуская их, – до глаз же, стеклом, не добиралась.

Тамара обходит дюны. Обходит амбары, конюшню, псарню. Проверяет и кладовые в Доме. Опрашивает слуг – нет, не видели, не слышали, не знают. Не находит Умана. Будто слизнуло его что. И тогда спешит к Деду. Заходит в Кабинет. Мать с интересом вчитывается в письмо, Дед сверяет счета. Оба поднимают на Тамару вдумчивые, делом увлеченные глаза.

Сглотнув комок в горле, признается:

– Уман исчез.

Мать и Дед молчат.

Продолжает:

– Мне помощь нужна.

– Конечно, – соглашается Дед. – Чего дрожишь? Дорог так?

Смотрит в пол. Для вас он пес. Просто пес. Не так ли? А для меня?.. А для меня – воздух, солнце и вода.

Десять дней Тамара и мужики прочесывают округу. Не находят Умана.

Тамара ищет еще десять дней. Не находит.

Наступают дни принятия «жизни без Умана» – бесцветные, слишком длинные, одинаковые, отвратительные. Мучаясь ими, бродит Тамара по Дому. Ничего делать не хочет. Не может. Просто слоняется злобной осенней мухой. К окнам лоб прижимает и мир о чуде просит. О возвращении друга просит. Начинает ненавидеть украдкой бросаемые в ее сторону взгляды прислуги – сочувствующие, но и настороженные. Что вам? ЧТО вам?.. Не человек? Не столь важен? Кому – мне? А ЧТО вы, люди, мне? Пыль. И все эти другие вы, из прошлого, – пыль. Пылью, взбитой в воздух, были, когда рядом была; пылью и осели, когда отошла. Только и нужны мне: семья и Уман в ней… Где же он? Мой верный, ласковый и такой смелый ком пуха. Где он? Неужели НЕТ? Неужели смирение – подлое, мерзкое, гадкое, ненавистное смирение? ОПЯТЬ?!.. А Лидия, моя подруга единственная, – тоже пыль? Стискивает зубы Тамара – не знает ответа она.

Проходит время – небо вживается в ласковую, беспечную лазурь, поля наливаются травами, а Тамара, так и не обретя какого бы то ни было покоя, вновь приступает к поиску. Теперь ищет она подтверждение смерти друга: требуется ей найти хоть клочок шерсти рыжей – тогда поверит. Но, сколько ни рыщет по лесу, не находит. И не может принять смерть Умана. И живет в ней надежда, возрождающая и отравляющая. Наконец в порыве отчаяния, желая забыться, отправляет письмо Лидии, приглашая приехать. И Лидия приезжает.

– Все-таки в содержанки?

– Тамарочка, ну почему так резко? – морщит носик Лидия, вращая в руках мяч, перебросом которого развлекали подруги себя у моря, пока не наскучила им забава и не решили пройтись они по Дороге. – Он просто будет мне помогать. Тебе претит?

– Почему? Не мне же помощь поощрять.

– Перестанешь знаться со мной?

Тамара задумчиво скользит взглядом по громаде приближающегося Дома:

– Мне было бы удобнее устроить тебе пособие.

– Под покровительство взять? А не рано ли тебе делами стариков заниматься?

– Посредством Матери.

Лидия серьезно, оценивающе смотрит на Тамару, а потом, кивнув на Дом, тихо спрашивает:

– Зачем род ваш такой дом здесь выстроил?

– Чем место плохо? – удивляется Тамара.

– От мира далеко… Пустыня.

– Пустыня?!

– Снег, снег и снег. Все о крае вашем – снег.

– А это? – еще больше удивляется Тамара, взмахом руки предлагая подруге солнцем обласканные поля – в травах, цветах, пчелах, в веселой перекличке резвых пичуг. В ярких бабочках.

– Мгновение, – все так же тихо отвечает Лидия и продолжает: – Ты, наверное… Я тебя, пожалуй, и вовсе не знаю. Ты… какая же ТЫ, если жить здесь ХОЧЕШЬ? И ты богата, ты до страшного богата.

– Это как – «до страшного?» – лукаво улыбается Тамара.

– Дом. Такой огромный я уж совсем не ожидала увидеть. И поместье у вас – безмерное. И ПОЕЗД! Свой, собственный! И завод!.. Почему ты никогда нос не задирала?

– И это не все, – пожимает плечами Тамара и подтверждает: – Да, богаты. Но ведь не я богатство в семью принесла – не от чего нос задирать… Принимай мое предложение, с легкостью принимай. Ни о чем не волнуйся.

– Покупаешь меня?

– Ни в малой степени. Я прикрытие дарю. Веди себя как желается, но до предложений, как от господина твоего Твестева, не… не позволяй такого. И спокойно тебе будет. И между нами все хорошо и ладно будет.

– Осуждаешь все-таки, – обиженно отворачивается Лидия.

– Нет. Вовсе нет. Однако… согласись ты на его предложение – и я отойду от тебя. Придется. Правила потребуют, и я подчинюсь. Ради семьи. Покоя ее. Понимаешь? Стоит тебе принять предложение, а после раз – хоть раз! – заикнуться, что дружим мы, продолжаем дружить, и общество обратит взор на ВСЮ мою семью. Возьмется за нас – намеками, укорами и даже, пусть и в мягкость ваты укутанными, приказами о пересмотре ценностей. Ты пойми, у нас УЖЕ растревоженная репутация, которой тем не менее всегда находится милейшее объяснение и оправдание: мы неуживчиво экстравагантны. Но вот… одно дело – отношения со взбалмошной особой, другое – с особой, допускающей… соглашения определенного характера. Во втором случае наша с тобой дружба может все «проступки» семьи, любой давности, подвести под ОЖЕСТОЧЕННЫЙ прицел моральных норм и обязательств. Разве пожелаю я доставить подобное беспокойство своим родным и себе, если есть вариант, ведущий к покою, – пособие.

Лидия мрачнеет:

– Понятно – клетки, повсюду клетки. Даже у тебя, даже ты в клетке.

Тамара пожимает плечами:

– Общество. Вот оно, твое общество, без которого скучно тебе, – всегда с требованиями.

Лидия недовольно фыркает, но тут же заливается веселым смехом:

– Так нет и радости без общества! Соблазны-то в нем водятся!

И, все еще смеясь, наклоняется к розовому цветку Поля, срывает шляпку его, подносит к носику, вдыхает аромат и легкомысленно отбрасывает в гладь Дороги. Тамара останавливается, оборачивается вслед упавшему цветку, предупреждает подругу:

– Лида, осторожнее будь – у нас не принято жизнь рвать и отбрасывать.

Лидия тоже останавливается, смотрит вопросительно. Тамара объясняет:

– Мы во владениях Деда, а он к жизни, к простой жизни, большое уважение имеет.

– Ты о чем? – недоумевает Лидия.

– Ничего просто так не рви и не ломай, – просит Тамара.

– Но у вас же букеты?!

– Это другое – это для тебя. Чтобы приятнее было тебе в Доме. По ВОЛЕ Деда.

Лидия настораживается:

– Для меня?.. А что еще здесь так, особенно, для меня? Это потому Рарог Яврович жестко временами смотрит – я ему в неудобство?

Тамара наклоняется за розовой шляпкой, поднимает ее, отбрасывает в Поле, от глаз Деда:

– Не волнуйся – ты ему очень даже в приятность. Ты ему в мою подругу и наш смех. И ты ему в разговор на языке, который давно не слышал он и по мелодии которого соскучился. И все же… У него… Устал он от людей. Они ему в разочарование.

– Чем же?

– Кажется мне, порой кажется, что ВСЕМ.

– Это старческое, – тут же уверенно определяет Лидия. – Старики или добры, или злобятся.