Дед нас в Кабинет не пустил – сам зашел и почти сразу же вышел, уже со Степаном. Весьма вялым… Братец проспал сутки. Как проснулся – мы на него насели: что с ним случилось? что видел? А он: «Ничего не помню…» Деду я поступок наш объяснил тем, что, устав слушать хвастовство твое о каких-то там кусачих жучках, таящихся в Кабинете, решили мы сами, ночью, все хорошо в нем проверить и или отыскать жучков, или тебя во вранье уличить. Дед подумал-подумал и признался: есть жучки – чары есть. Сказал, что не врешь ты и что в нас просто чувствительности к ним нет, что днем они Хранилище оберегают, а ночью по всему залу разлетаются, живое поджидая, что довольно опасны они и он надеется, что более в Кабинет, без его присутствия в нем, не пойду и никого не поведу. Я обещал, слово дал. Однако… пока слово давал, уже знал, что ветер оно, уже знал, что пойду, опять полезу, – НАДО было мне… Что обещание отступить, когда ЗНАТЬ хочешь? Что? Вынужденная, недолговечная уступка по слабости – не более… Приняв существование чар и их власти над нами, выискивая помощь себе, посвятил я всех братьев в интерес мой. Ведь до того знали о плите только я и Степан. Даже увязавшемуся за нами Лешке что-то наврали мы тогда. Как ни странно, к камню и фигуре особого интереса ни у кого не возникло, а вот чары, подтвержденные Дедом, заинтересовали Гришку и Лешку: захотели они пробраться в Кабинет и ВЫЙТИ из него чарам назло. Проверить решили волю свою. Степан же и Лукьян в Кабинет идти отказались. Степан меня тогда удивил: не понимал я, как мог он от тайны, от постижения ее с такой легкостью отказаться? С Лукьяном же все понятно было: если чары ему неприятны, то зачем ему к ним?
Решили мы так. Набираем веревок по кладовым и переплетаем их в три упряжи – для Гришки, Лешки и меня. Надев упряжи, закрепив их, сцепившись локтями в одно целое, входим в Кабинет. За нами хвосты веревочные тянутся, концы их Лукьян держит. Он к дверям не подходит, чтобы чары не одолели, – сидит у колонны напротив Кабинета и считает до пятидесяти. Досчитает – и, если мы сами к тому времени не появимся, тащит нас из комнаты, колонну для упора используя. Степан остается в спальне, в кровать не ложится от соблазна сна подальше, стоит посередине комнаты и восемь глав из его любимой книги о пиратах Жарды вслух читает. Эти главы определяли отрезок времени, в который полагалось нам уложиться, а чтение именно вслух и стоя должно было удержать братца от нечаянного сна, потому что, не вернись мы к нему до девятой главы, полагалось Степке Деда будить и о помощи просить. Нас вызволять… Конечно, дали возможность Лукьяну потаскать нас по полу – в бельевой порезвились, от тебя подальше… Должны были в Кабинет зайти, к плите подойти, всмотреться и выйти. И все. Все обсуждения, все «видел – не видел», «казалось – не казалось» планировалось провести позже, поднявшись наверх к Степке… Да, вроде бы все продумали. Ну, по нашему пониманию… Только что веревки против волшебства: разве ими волшебство переиграешь? Наивны, наивны были. И… Степан. Он урок нам задумал. Незаслуженный… Ну а теперь к главному, к тому, что Деду должен рассказать… Упряжи мы накинули. За руки взялись. К дверям подтянулись. Настежь их распахнули…
Сразу оказался я у стола. Один. Ни Гришки, ни Лешки, ни веревок. Передо мной поверхность Дедовского стола, за ней кресло и стена. В комнате довольно светло. Стою, выжидаю, по сторонам не смотрю: уже знаю, что за мной наблюдают, – что-то рассматривает меня со спины. Жду шороха нападения, думаю, на стол ли разворотом прыгать или под стол нырять? Жду. Мысли о братьях как-то отошли, а о камне помню. И вдруг…
Я в столичном нашем доме, на площадке второго этажа, у лестницы, о чем-то задумавшийся. Мать подплывает, в щеку целует, улыбается:
– Витюня, а что ты стоишь? Поспешай за мной. Все уже в экипаже! К морю, к морю едем! Погода-то!
И, поцеловав меня еще раз, спешит она вниз и исчезает. В свете дня за распахнутыми дверями.
И почти готов я по лестнице за ней, к свету лететь. Да… Стоп. Зачем мне столько света? Зачем мне свет? Мне ночь, ночь нужна!
…Оп-па! Мягкая, мхом крытая земля под ногами. На меня налегает Лешка. Тяжело, жарко налегает. Плохо ему. Я обеспокоен: мы же никогда не болеем, а тут самый настоящий жар! Надо, надо выводить его из болот. Но… Лешка подождет, потерпит, еще немного потерпит. Сначала – камень. Где же он?
…Оп-па! Я в небольшой галерее, окруженный аппетитнейшими картинами. Одна особенно выделяется: на ковре, присыпанном желтыми лепестками роз и красными блестящими, явно ядовитыми ягодами, сидит совершенно голая рыжая красавица, ноги ее широко расставлены. Мне межножья девицы коснуться просто необходимо! Знаю, что оживет тогда и великое наслаждение мне подарит. Но… А жива ли фигура на камне?..
Какой-то треск – и я снова в Кабинете. У стола. Спину продолжает жечь чей-то взгляд. Я все так же не оборачиваюсь. Все так же выжидаю. Вслушиваюсь, малейший шорох уловить пытаясь. Рисую в воображении когтистые лапы, нацеленные на мои плечи, длиннющую шею, драконью голову на ней, сабельные желтые клыки, пустые, да зрячие глазницы… Резвлюсь, сочиняю страшилище… Понемногу все это начинает надоедать затянутостью своей, и злость на самого себя прорастает: как долго стоять мне и ожидать, ни на какое действие не решаясь? И уже готов отойти от стола, вернуться к дверям – к камню, около них покоящемуся, – как падают передо мной две игральные кости. Выпадают единицами: точкой и точкой. Что это? Игра? Сейчас? С кем? За плиту? За тайну ее?.. Почти соглашаюсь, почти готов поднять кости, но… нет, я сам, САМ все узнаю. МНЕ тайна и так откроется. Не будет игры! Мне нужен МОЙ камень. МОЙ. Подайте же его. Сюда, заместо игры глупой – ПОДАЙТЕ! Загребаю кости и отшвыриваю их, тут же понимая, что сыграл-таки – бросил. А передо мной уже новые они. Опять единицами выпавшие. И эти я не поднимаю – эти давлю, наваливаясь на них большими пальцами. Кости поддаются: хрустнув, дробятся мелом. Я победоносно ухмыляюсь. И здесь-то бросается на меня это ЧТО-ТО. Сторож мой. Злобой бросается. Я же, почти предугадывая движение за спиной, прыгаю на стол, однако не боевым разворотом, а плашмя – животом вжимаясь в поверхность, пальцами цепляясь за ее край, спиной и задом ожидая удара когтистой лапы. Которую сам и сочинил. Однако удара не следует – лишь стол начинает раскачиваться, а я по нему елозить, теряя хватку. И, уже почти слетая, упрямо требую: «Подайте же!» И… мне на руки падает моя плита. Боли я не чувствую, но к столу плита меня припечатывает. Приговаривает. Я сразу же впиваюсь в нее взглядом. Отыскивая туман фигуры. И вижу…
…Вижу я Ангела… Прямой лоб его, округлый подбородок с глубокой вертикальной складкой. Белые длинные волосы; постоянно переплетающиеся, сворачивающиеся в кольца… Упрямые глаза его. Черные. Омутами. Брови – ровные, широкие. Высокую, прямо-таки привставшую переносицу носа… Губы. Будто и мужские, а словно и женские. Очень капризные. Уверен, такие губы только беду принести могут – их сразу же целовать хочется и подчиняться, подчиняться им ЖЕЛАЕТСЯ. Непременно и полностью всю волю свою им, поцелуем, отдавая. Именно так, тогда, в те годы, почувствовал я… Крылья его – порванные и прорванные. И вовсе не в перьях, а вроде как в чешуе – белой, сияющей. И кожа его – белейшая… Да, он был очень белый, но казалось мне, нет – зналось, не удержаться этому цвету в нем, а перебродить, перегореть… в саму серость золы. Потому что… страшная боль в Ангеле. И нет такой боли в мире – только в нем. И то, что с крыльями его случилось, – от этой боли, и ему далее всему также от нее рваться. Но – быть. И тоже знал я: сделай шаг он назад – и покинет его мука, сразу же, даже памятью, и воссияет он. И тоже знал: не будет шага. Потому что он о СВОЕМ – цель в нем есть. Мне не открытая.
Я рыдал. Обещал спасти. Настаивал, что смогу. Как? Разве можно такого спасти? Но я обещал. Сыпал обещаниями. А потом услышал… Хотя как-то иначе принял слово, и слово ли то было? Но скажу так: услышал я… Да нет же, ВОШЛО в меня, пониманием: «Я». И это «Я» не объять было – не принимало оно предел. И на этом слове, если слово то было, Ангел держался и терпел боль. И я зарыдал пуще прежнего…
