А вот и желанный гость. С чем он пожаловал?

— Хочу, Умар, повезти в город помидоры, бумажка твоя нужна.

— Замечательное дело, Халид, когда поедешь?

— Думаю в ночь выехать. Может, успею к утру на базар.

— Магомет! Выдай Халиду Пшихожеву бумажку. Только вот что… Ты ведь знаешь, ночью тебя патруль не выпустит, забеги вечером к Мурату, он пропуск скажет.

— Спасибо! — Халид не скрывает радости, на его пухлом, лоснящемся лице добренькая улыбочка. Другой бы давно ушел, а этот чего-то мнется. — Может, купить тебе чего надо?

— А что? — оживляется Умар. На лице его появляется простоватое выражение. — Фунтик соли мне бы пригодился. Знаешь, как без хозяйки… — Он лезет в карман за деньгами.

— Потом, потом, — машет руками Халид. — Еще посчитаемся.

— Верно, — соглашается Умар. — Привезешь соль, тогда и рассчитаемся — сейчас цены скачут, как блохи.

И еще идут люди, еще, А вот вдова. Кто ей поможет посеяться?

Да, сев. Кажется, это самое главное. Не посеешь сейчас — в будущем году без хлеба будешь. Председатель должен сделать так, чтобы отсеялись все: и бедные, и богатые, и мужики, и вдовы, и даже осиротевшая ребятня — есть и такие семьи в ауле, где самому старшему одиннадцать-двенадцать. Умар уже кое-что придумал, надо комитет бедноты собрать.

Члены комбеда являются без замедления, начинается жаркий спор. Он тянется долго. Наконец все улажено, остается собрать сход, пусть и аульчане пошевелят мозгами. Некоторых попросту предупредить придется: сей, и делу конец! А то болтают: зачем, мол, сеять, все равно в продразверстку отберут… Все не отберут, брехуны, и вам останется. Поменьше бы слушали алхасовскую клевету. До сих пор никто еще не сидел без хлеба, а кое- кому его и девать некуда.

Мысль об Алхасе выводит Умара из равновесия: неужели это бельмо будет у них на глазу всегда?

Полдень. Жара. Люди добрые за стол садятся, а Умар навещает вдов, солдаток, сирот. Заглядывает и к Дарихан. Хотя не вдова она, но, к сожалению, уже и не красноармейка. Навстречу Умару выходят две женщины в черных до пят платьях. Эх, Ильяс, что ты натворил! Умар едва угадывает в одной из них Дарихан. Лицо ее будто огнем опалило, оно почернело, покрылось мелкими морщинками. Из-под платочка выбиваются темно-серые пряди. А ведь месяц назад эту женщину можно было принять за старшую сестру ее дочерей. При деникинцах ходила, гордо вскинув голову, всем смело глядела в глаза: да, Ильяс у красных, пусть будет так, он сам решает, с кем идти. Теперь глаза от людей прячет.

«Что делать? — сокрушается Умар. — Как добраться до тебя, дурака? И дернуло же меня отпустить одного в город!»

Разговор с Дарихан короткий. Никакая помощь ей не нужна, говорит она, все сделаем сами. Разве вот что… Письмо прибыло, по-русски написано, прочитать некому.

М-да, задачка. Умар до полуночи просиживает над «Известиями» и «Красным знаменем», жуя по складам советскую политику. Ладно, попробуем. Только почерк у написавшего уж очень корявый. Начало еще так-сяк, с большими мучениями разобрал: «Кланяюсь тебе, друг черкес, бывший буденновец Ильяс, может, помнишь, пишет ездовой Ермил!»

— Ермил! — вспомнила Дарихан и даже засветилась от радости. — Он привез сюда Ильяса и Максима тогда, весной, потом коней пригнал. Читай, Умар, может, что-то нужно человеку.

Кое-как Умар докапывается до сути: оказывается, Ермилу польским снарядом ногу оторвало, лежит теперь в лазарете в Екатеринодаре, скоро выздоровеет.

Если Ильяс будет в городе, пусть заглянет, посоветоваться необходимо. Ввиду неясности Умар опустил такие выражения, как «едреный лапоть» и «зверь его знает», но общий смысл передал верно.

Дарихан, Биба и девчонки, как и надо было ожидать, разревелись: был бы Ильяс дома…

— Вот что, — решает Умар, — переправлю это письмо Максиму, пусть проведает беднягу. А вместе с письмом продукты отправлю.

Сход долго не удается начать — люди собираются плохо, все знают, о чем разговор пойдет. Одно дело — переделить землю, другое — оказать помощь слабому. Тут больше всего заинтересованы слабые. Кому надо, тот и подождать может. А если гордость не позволяет — обходись сам, без помощи. За предложение комбеда голосуют без спора: конечно, надо войти в положение, у каждого может случиться несчастье. Пусть сельсовет потом сообщит, кто кому помочь должен будет.

Ох, не нравится Умару эта поспешность. Знает: как дойдет до дела, у каждого сто пять отговорок наберется.

Лю возвращается с собрания недовольный.

— Начинается, — бурчит он. — Жил каждый сам по себе, и все славно было. Вот я, например, не вмешиваюсь в чужие дела, и никто в мои не вмешивается. А теперь что? Надо пахать землю сиротам. Да что, я зарезал их родителей, что ли? Заставьте Алхаса пахать!

Жена неприязненно смотрит на Лю, но молчит. А Биба, та языкастая, не боится отца.

— Когда ты в тюрьме сидел, — напоминает она, — мы бы с голоду сдохли, если бы не Ильяс и Дарихан.

Был такой печальный эпизод в жизни Лю — упекли его в тюрьму за браконьерство в помещичьем лесу, хотя забрел он туда по ошибке, в его принципы не входило стрелять чужую дичь.

— Я их не просил помогать, — огрызается Лю. — И вообще молчи, сопливая. Где теперь твой Ильяс? То-то.

Но Бибу будто прорвало.

— Папа, ты почему отказался вступить в отряд?

— Не твоего ума дело, глупая. Пусть каждый сам по себе живет. Земли нам и без отряда прибавили. А что со мной будет, если я вступлю в отряд? Хочешь, чтоб и меня, как Аюба, пуля настигла?

Биба отворачивается, начинает всхлипывать. Лю жаль ее, да и Аюб был бы хорошим зятьком. Но ведь не он один на свете. Найдутся женихи для дочери, девка удалась на редкость.

Вечером, когда Умар собрал бойцов отряда для политбеседы, в караульное помещение пришла мать Салеха.

— Страшно нам, женщинам, одним ехать, разреши присоединиться к кому-нибудь. Может, кто на базар собрался?

Умару смотреть на эту старуху тошно. Но голос адыга никогда не выдает его чувств.

— Халид поедет, попроси, чтобы завернул за тобой.

Старуха униженно кланяется.

Всем присутствующим, особенно Умару, неловко. Чужое горе почти как свое. Пусть Салех сволочь, но ей-то все равно — белые, красные, бело-зеленые. Умар продолжает кое-как переводить статью из газеты, но замечает, что его почти никто не слушает. Только Абубачир не сводит с него преданных глаз.

«Вот и суди о настроениях по поведению на занятиях, — сокрушается Умар. — Одни ведут себя естественно, отдаются своим чувствам и мыслям, а этот норовит свою преданность выказать». Умару досадно — раньше он и в самом деле считал, будто Абубачир — самый внимательный. его слушатель. А ведь слушать-то его нелегко. Надо бы ему дома все прочитать, обдумать, а тут пересказывать своими словами.

— Свободное время, — объявляет он.

Кое-кто уходит на часок-другой домой, большинство остается в караулке. У корнета Едыгова большой двор. Бойцы очистили его от хлама, утрамбовали площадку, поставили вокруг скамьи. Абубачир выносит гармошку. Подмигивая и кривляясь, как и положено записному гармонисту, он занимает место в центре площадки. Люди слушают его игру молча: под музыку лучше думается. Незаметно загораются звезды. Вспыхивают по одной и сразу целыми пачками. И вот уже небо искрится миллиардами миров, вводя в искушение верующих: где, на которой звезде бог, как управляет он своим неисчислимо бесконечным пространством?

С дороги доносятся выстрелы — это патрули отгоняют слишком близко подобравшихся бандитов. Что-то осмелели они в последнее время — то тут, то там прощупывают. Пугают или готовятся? Выстрелы заставляют Умара позабыть о музыке — он заглядывает в комнату, где в пирамидах стоят винтовки. Почему не заперта? Кто дневальный? Не успел? Два наряда вне очереди, будешь успевать. Все свои? Ты еще и прав? Если все свои, то кто же к Алхасу ушел?

Мурат отправляется домой. Но не сидится дома. Вдруг Халиду вздумается спозаранку выехать? Надо дождаться. Пожевав хлеба с чесноком, возвращается в караулку.