Полуян увлекся взволнованным рассказом Рамазана.

— Что же ты предлагаешь? — спросил он после длительной паузы.

— Прежде всего, — Рамазан вскочил, — прежде всего покончить с неверием в наш народ, поверить ему.

Полуян тоже поднялся.

— Ты зря… подозреваешь меня, — произнес он, нахмурившись. — Я-то верю народу. А вот один работник вашей секции требует суровых мер, репрессий. Поэтому я хочу знать мнение коммуниста, советуюсь с тобой. Пойми, с адыгами меня связывает большая дружба.

Сколько соли мы съели с Мосом Шовгеновым, сколько надежд возлагала партия на него и его жену Гошевнай. Но Шовгенова нет. Нет человека, которому адыги так безгранично верили. А контрреволюция еще не обезглавлена, ее главари живут, действуют. Кое-кого им удается привлечь на свою сторону, увести в лес. По проверенным сведениям, банды бело-зеленых теперь возглавляет Кучук Улагай. Как мы должны действовать в этих условиях? На кого можем твердо опереться?

Лицо Рамазана прояснилось: он почувствовал, что резкость суждений не помешала Полуяну понять его. А раз так, значит, они единомышленники.

— На адыгейскую бедноту можно опереться полностью, — убежденно ответил Рамазан. — А Зачерия что слушать: он толкает нас на вредный путь. Не репрессии нужны, а доверие. Нужно создавать в аулах отряды самообороны, дать людям оружие, поднять бедноту. Поднять ее можно не словами, а делами, ведь бедняк точно взвешивает, что несет ему новая власть. А пока, надо смотреть правде в глаза, перемен очень мало. Я имею в виду перемен существенных, экономических. Передел земли почти нигде не проведен, пока все остается по- прежнему. Слухи об Улагае, насколько мне известно, вполне обоснованы.

— Подведем итог, — проговорил Полуян, вплотную подойдя к Рамазану. — Первое, побыстрее завершить передел земли. Второе, создать отряды, самообороны. Третье, усилить разъяснительную работу, сплотить бедноту. А для этого надо создать в аулах партячейки, коммунистические союзы молодежи. Насчет отрядов напиши мне, будем решать на исполкоме, а то и в Москве, — ведь у нас тут еще немало сторонников Зачерия: с дубиной на народ… Решили? Ну отдыхай. А завтра зайдешь в ЧК, расскажешь об Улагае.

В дверях Полуян остановился:

— Кстати, ты чего домой не идешь? У тебя, говорят, жена в городе?

Рамазан нахмурился: есть уголки в душе, куда посторонним вход воспрещен. Неужели такой тонкий человек, как Полуян, этого не понимает?

— Мы с ней еще в восемнадцатом разошлись, — нехотя выдавил Рамазан. Он рассчитывал этой фразой и ограничить объяснение, но поскольку Полуян не уходил, считая, видимо, ответ недостаточным, нехотя добавил: — Она из князей, голубая кровь. А я — из бедных дворян. Не по пути нам.

— Голубая… — досадливо поморщился Полуян. — Уж мы-то с тобой знаем, что кровь у всех одинаковая. А жена есть жена. Ты сильный человек, можешь массу людей за собой повести. Неужели любимую женщину не увлечешь своей идеей? Тебе, конечно, виднее, но я бы на твоем месте, если б любил, все же повоевал за нее, не отдал бы князьям. Ну отдыхай.

После разговора с Зачерием Рамазан почувствовал себя разбитым. Но вот произошел разговора Полуяном, и все представилось в ином, совсем не мрачном свете. Рамазан уже не чувствовал себя усталым и измученным, энергия другого человека как бы переселилась в него.

Сон пропал, в уме уже складывался текст записки о необходимости создания в аулах отрядов самообороны. В каком-то порыве он сел за стол и бегло набросал все это на бумаге.

Теперь он снова чувствует усталость. Гасит свет, укладывается на столах. И снова воображением овладевает Мерем. Но если раньше вспоминалось только все самое мрачное, тягостное, то теперь на память приходят светлые и радостные дни их короткой совместной жизни.

Первая встреча с Мерем произошла во время репетиции спектакля. Рамазан, недавно окончивший учительскую семинарию, был приглашен на роль главного героя. Героиней оказалась Мерем. Вскоре девушка поняла, что слова любви, которые произносил на сцене ее партнер, предназначались не героине пьесы, а ей. И ответ последовал тотчас же. Они почти не разговаривали друг с другом, но обменивались такими взглядами, которые заменяли самые пылкие слова. Спектакля Рамазан ждал, как ждут большого несчастья. Он готовился к разлуке: ведь после спектакля их встречи станут невозможны. Он не играл, а жил на сцене, прощался со своей любовью, с мечтой о счастье.

Мерем понимала, что происходит в душе влюбленного юноши. После спектакля она спросила Рамазана, увидит ли его у них дома.

— О, конечно, — ответил он, вспыхнув. Но долго не решался переступить порог Княжеских хором.

А однажды будто что-то толкнуло его. Решительно вошел в переднюю, гордо прошел в девичью Мерем.

Лицо девушки при виде Рамазана засветилось. Начался обычный в таких случаях разговор — собирается ли она замуж, пойдет ли за того, кто сидит перед пей, хоть он и недостоин этого. Но кончился разговор не по традиции. Мерем сказала, что пойдет замуж за того, кто сидит перед ней, лишь в одном случае. Рамазан подумал: «В случае, если бедный учитель разбогатеет». Все же спросил: в каком? Если тот, кто сидит перед ней, женится на ней немедленно, до конца этого дня.

Рамазан заснул с блаженной улыбкой: Полуян прав, нужно бороться за свое счастье. Утром он все выяснит…

И утро приходит — яркое, горячее, веселое, даже задиристое. Оно возмущено: спать в такое-то время! И протягивает к лицу Рамазана тонкие пальцы-лучи. Они щекочут его до тех пор, пока он не открывает глаза. Рамазан поднимается, ставит столы на место, вешает на гвоздь шинель и спешит к конюху умываться.

— Товарищ Рамазан, — окликает его дежурный милиционер у входа. — Приехал? А тебя тут, — милиционер перешел на шепот, — одна краля спрашивала. И вчера была. Видно, тревожится.

Рамазан готов броситься милиционеру на шею. Конечно, это глупо. Но ведь лучший друг не мог бы сообщить ему более радостную весть. Он топчется на месте, будто потеряв ориентировку, и вдруг направляется к выходу.

На улице оглядывается. «Если она была вчера, — рассуждает он, — то может прийти и сегодня. Она сделала первый шаг, и я не уроню себя, если пойду ей навстречу». Рамазан сворачивает в переулок, который ведет к дому Мерем. Кто это впереди? Худенькая женщина в синеньком платьице, таком простеньком платьице, увидев Рамазана, вдруг останавливается, потом делает несколько шагов в сторону и прислоняется к акации.

Рамазан быстро подходит к ней, берет за руку, они молча глядят друг на друга.

— Идем, — вдруг произносит он.

— Куда? — Она почти смеется. Или плачет? Не поймешь…

— Все равно куда, — бросает Рамазан.

— Нам с мамой оставили две комнаты, — рассказывает Мерем. — Одна выходит на улицу, а другая во двор. Мы будем заходить с парадной стороны, а мама — с черного хода, вы никогда не встретитесь.

— А отец? — Рамазан все еще не верит своему счастью.

— Ты разве не знаешь? — Мерем мнется — говорить об отце ей не хочется. — Он ведь…

— Скрывается? — догадывается Рамазан. — У Врангеля?

— Скрывается в плавнях.

«Скорее бы его ЧК сцапала», — подумал Рамазан, но, разумеется, вслух этого не произнес.

Вот где отдыхает душа Ильяса. Он срывает с высокого стебля колосок и, подняв его на уровень глаз, разглядывает. Солнце сделало все, что требовалось, Ильяс это подмечает сразу: колосок приобрел стойкий серовато-золотистый оттенок, в его одежках должно находиться спелое зерно. Ильяс трет колосок меж ладоней точно так, как когда-то делал отец: легко, но настойчиво. Зерно быстро отделяется от половы.

— Пф-ф… — Дуть слишком сильно нельзя, вместе с половой может улететь и зерно, оно ведь еще легкое.

Ильяс выбирает одно зернышко — овальное, пухлое, с глубокой продольной ложбинкой из конца в конец, слегка приминает его между большим и указательным пальцами. Не поддается. Тогда он ногтем рассекает зернышко поперек: под тонкой золотистой кожурой обнажается белая мякоть; Ильяс отправляет одну половинку в рот, осторожно ощупывает ее кончиком языка, медленно сдавливает зубами. Удовлетворенно улыбается: да, это уже хлеб!