Том выпрямил спину и стиснул кулаки. Может, в последний раз. И снова никакого кино его жизни перед глазами. Впрочем, чему удивляться, он ведь всегда хотел избавиться от прошлого, и вот оно наконец оставило его. Тогда Риддл вызвал в памяти образ старых напольных часов, которые стояли в холле приюта. Другие дети боялись массивной деревянной башни, изнутри которой доносились странные скрипы, щелчки и таинственное мерное тиканье, но Тому часы нравились: у них были красивые узорчатые стенки, большой циферблат с непонятными черточками, галочками и крестиками, а главное — блестящий маятник, качавшийся из стороны в сторону. Риддл даже жалел, что с часами нельзя подружиться, они выглядели надежнее людей. Тогда он еще не знал, что их тиканье — это мерная дробь барабана, под которую все живые маршируют к смерти.
Его повело чуть в сторону, но глаза его были широко открыты, а взгляд оставался настороженным и внимательным. Том знал, что сейчас ему потребуется вся его сила и ловкость, чтобы опередить смерть.
Линдвурм извернулся, вытянулся во всю длину, припал к полу, опираясь на кривые тонкие лапки. Том стоял неподвижно; мерный стук маятника в голове не давал дыханию сбиться, а сердцу сорваться в галоп. Иногда поспешить так же опасно, как и помедлить.
Огненный гребень встопорщился, камни внутри терлись и скрежетали. Из пасти высунулся багровый язык, и жар обдал лицо, запах серы окутал Тома. Едкая вонь вышибала слезы из глаз. Вместо того чтобы отшатнуться, он сделал шаг вперед, почти к самой линии. Проклятие напружинилось, готовясь к последнему рывку.
— Макдур! — Том сделал шаг из круга.
Никто не понял, откуда между колдуном и драконом взялась девочка в желтой мантии. Макдью успел заметить, что волосы у нее золотистые, такие были в детстве у его сестры. А потом писатель трусливо вскочил обратно в круг, и клыки твари сомкнулись на хрупком детском теле. Кровь брызнула во все стороны. Макдью хотел броситься на помощь, умом он понимал: уже поздно, но стоять и смотреть, как тварь перекусывает малышку пополам, как бобер сухую ветку, он не мог. И ни один человек, кроме отмороженного психа, не смог бы. Его не пустила магия: Риддл произнес заклинание, замыкающее круг, сила передалась от него к Клариссе, затем к Маллоуну, рыжему и, наконец, к Макдью. Тот почувствовал, будто через его грудь прошла холодная игла, за которой тянулась обжигающе раскаленная проволока. Сердце пронзило резкой болью, потом игла нырнула между ребер и понеслась дальше, к Прудерсу и СБГ.
Макдью не мог пошевелиться, даже головы повернуть; тело наполнила энергия, а разум — страх. Силы было слишком много, она распирала легкие, горячим песком текла в горло. «Умру, захлебнувшись магией, — с отстраненным цинизмом подумал он. — Или лопну, как воздушный шар. Твою ж мать. Не будет у меня похорон в открытом гробу».
Но магия схлынула и покатилась за пределы круга, за министерские стены, к маглам. Первыми на нее отреагировали собаки: они рычали, скалили зубы, бросались на двери и на хозяев, если те пытались угомонить обезумевших питомцев. Замигали лампочки, электроприборы включались и выключались сами по себе, по оконным стеклам побежали трещины, сигнализация рвала уши резким воем.
Людей накрыло последней и самой мощной волной. Они метались по квартирам, не зная, от чего спасаться: от землетрясения, войны, радиации, террористов или угрозы инопланетного вторжения. Кое-кому пришлось совсем худо, приступ сильной головной боли свалил их на пол. У кого-то боль была такой сильной, что они не могли пошевелиться и вытереть хлынувшую из носа кровь.
Потом люди будут стыдиться паники. Перебои с электричеством, собачий вой, которому вторила сигнализация машин, — это причины, чтобы испугаться, но не сходить с ума. Но кроме всего этого было еще что-то молчаливое, безжалостное, неотвратимое, как надвигающаяся стена лесного пожара.
Неведомая сила ушла внезапно, унося за собой страх, вой, визг и свет. Электричество вырубилось, где-то тихо, а где-то со взрывом, рассыпая вокруг осколки стекла. Собаки умолкли, будто откусили языки, затихла сигнализация. И с высоты птичьего полета пятно темноты в окружении сверкающих городских огней походило на почти идеальный круг.
Том потерял сознание. Макдью пришлось запустить не одну, а три магических искры, прежде чем он соизволил открыть глаза. Вид у него был недовольный: Том считал, что честно заслужил пятнадцать минут полной отключки. СБГ поставил его на ноги и крепко ухватил за плечи, будто шестерка, придерживающая проштрафившегося подельника, чтобы его босс смог врезать ему под дых без риска получить сдачи. Том оказался лицом к лицу с Макдью: тот был красен от гнева и как только убедился, что Риддл пришел в себя, так начал на него орать. Если выкинуть нецензурную брань, то суть сводилась к следующему вопросу: какого хрена ты, писатель драный, сделал с той девчонкой?
Атриум погрузился в темноту. Несколько Люмосов разгоняли мрак, но противостояние полиморфному магическому вымотало колдунов, и свет был тусклым. На полу скрючился человек, его тихие всхлипы перемежались с бессмысленным бормотанием. Он уже ничем не напоминал того задиристого самоуверенного мага, который вызвал Риддла на дуэль. Но это был Кобольт, больше некому. Рядом сидела Кларисса, она попыталась его успокоить, протянула руку к его щеке, но Кобольт дернулся и сжался. За ее спиной топтался Маллоун, а вокруг его шеи обернулся призрак, похожий на бесхвостую выдру с человеческой головой. Когда он подошел к ним, Том разглядел лицо девушки-призрака — молодое, красивое с большими глазами. Она нежно прижималась щекой к щеке Брюса, а тот и не сопротивлялся, убедив себя, что все это — лишь красочный сон. А так как никто вовремя не посоветовал ему снять призрака с шеи, вдобавок к парочке новых фобий он заработал еще и ангину.
Вслед за Маллоуном подтянулись остальные: рыжий колдун вынырнул из темноты, Прудерс отложил чистку мантии и повернулся к Тому, чтобы послушать его объяснения. Даже у этой сушеной козявки душа была не на месте. Последней к ним присоединилась Кларисса: она задержалась, чтобы наложить на Кобольта сонные чары. И все почувствовали постыдное облегчение, когда его тихий скулеж наконец прекратился.
— Так что, мистер Локхарт? — прорычал Макдью; палочку он спрятал в карман, потому что не мог за себя ручаться. Нервы у него были на пределе.
— Девочка была иллюзией. Я заставил Кобольта поверить, что он убил свою дочь.
— Зачем? — глаза Макдью все еще грозно сверкали из-под насупленных бровей, но голос выдал его замешательство.
— Ради шокового эффекта. Нужно было привести его в чувство, заставить его вспомнить, что он отдельная личность, а не часть проклятия. И я выбрал самый беспроигрышный вариант.
— Вариант?! Ты ублюдок! — Макдью не сдержался, но его можно было понять. Писатель потерял сознание и не слышал воплей Кобольта, а он слышал. У бедняги будто руку отрезали без всякой анестезии.
— Возможно, так и есть, но закон не запрещает быть ублюдком. Это всё, или у вас есть еще вопросы? — Том умел разговаривать так, что любой собеседник, неважно, кем он был: министром, лордом или старшим аврором, — чувствовал себя мальчишкой на побегушках, который не справился с хозяйским поручением.
Макдью выругался и добавил:
— С рук вам это не сойдет, — а потом отвернулся.
СБГ выпустил Риддла из своей хватки, и тот покачнулся. Ему нужно было сесть, и чем скорее, тем лучше.
— Обязательно было так… — Кларисса запнулась: у нее в ушах все еще стояли крики Кобольта.
— Да.
Она отвела глаза первой, и по выражению ее лица Том понял, что одной поклонницей у Гилдероя стало меньше. Но Кларисса не собиралась лить слезы над своими обманутыми надеждами, а переступила через них и пошла дальше. Если бы Риддл покаялся, признал свою вину, пожалел Кобольта, она бы его простила. Но Том не считал себя виноватым. Он сделал свою часть работы и сделал ее хорошо. Все живы, хотя шансов у них не было, проклятие уничтожено, а министерство цело. Да, Кобольту отсюда прямая дорожка в Мунго, ну так у всякой победы есть своя цена. Том думал, что авроры должны знать: иногда, чтобы победить, приходится играть грязно. Принципы — это всего лишь метки мелом на асфальте, а не железные прутья. Переступить через них легко. Только Кларисса все равно бы его не поняла и посоветовала бы приберечь красноречие для чертей в аду. И Том не стал оправдываться.
