Когда он впервые видит Чонгука, у него сердце в пятки проваливается. Он воспитан Юнги, не забитый и агрессивный. Он место своё знает, знает, что запросто скрошит чужую черепушку. А вот брат его рисковать боится, о нём волнуется. Потому что Чонгук – рычаг давления. Не важно, что с ним знаком только ограниченный круг лиц. Чонгук – малыш Куки, за которым глаз да глаз.
Джин вздыхает, глядя на пацана перед ним, смертельно бледного, нервного и злого. Ведь его мамочка такие мероприятия не пропускает, наводит многочасовой марафет с килограммом штукатурки на лице и сложными причёсками. В ней уже нет былой красоты, осталась только старая кошёлка – госпожа Мин. И ей бы давно в гроб, чтобы не позориться, так нет, лезет везде, где ждут и не очень.
До приёма три часа. Ожидание давит на голову, что Юнги только лежит в своей комнате. Джин уже уехал, он там нужен, видимо, очень. Поэтому скрасить одиночество некому. И юноша валяется, облизывая губы в яблочном гигиеническом блеске. Смотрит в потолок бесцельно, вздыхает, сложив руки на груди. А потом вскакивает с постели и мчится вниз. Фортепьяно – отличная штука, если умеешь играть. И Юнги знает сотни тысяч мелодий, среди которых много знаменитых, а море – его собственных. И клавиши холодные, как сердце его, покрытое ледяной коркой. А внутри прячутся фейерверки и улыбки, за десятками замков, за стеной, за теми шрамами от пулевых ранений, которые кроются под татуировками.
Юноша отвлекается тогда, когда его приобнимают за талию. Он оборачивается, чтобы высказать своё недовольство, но сталкивается губами с довольным Намджуном, который совсем не теряет времени. Юнги позволяет целовать себя настолько глубоко, будто чужой язык пролезет ему внутрь горла. И мужчина гладит его взмокшую грудь, впалый живот и острые плечи. Мин просто позволяет, отдаётся воспоминаниям и старается не ощущать стыда и возбуждения. Так будет меньше боли. Может, если Намджун не получит реакции, ему, вовсе, надоест издеваться?
Киму не нравится, что в его руках просто бревно. Выбешивает до такой степени, что на лице выступает пот.
– Ты либо трахаешься, потому что хочешь, либо я тебя выебу, как подстилку трёхдолларовую и одноразовую, – озлобленно рычит он ему на ухо.
Юнги начинает задыхаться в панике. А потом вспоминает, что из этого можно извлечь свою выгоду. Он ломает себя сам, потому что Намджун – последний человек, с которым он бы отдавался страсти. А, судя по нынешнему раскладу, ещё и единственный, который вообще имеет доступ к телу Юнги. Юноша вздыхает, дрожащими руками зарывается в жёсткие волосы и всё ещё сидит бревном. Страх зарывается под кожу, въедается, выжигается где-то на подкорке мозга чернильным пятном.
Мин отталкивает мужчину от себя, вскакивает, но ноги подкашиваются. К горлу подкатывает комок, который он пытается сглотнуть. Парень ползёт, забивается в угол и смотрит исподлобья. Кожа саднит в тех местах, где ещё только-только сошли следы безграничной человеческой жестокости. У него в кармане тюбик смазки, которую Джин заботливо суёт всюду и пара конфет. Этим даже не отобьёшься толком.
– Ты меня не слушаешься. Одно слово поперёк – я твоего брата покалечу. А, может, даже трахну, он же такой симпатичный.
Юнги дёргается. Чонгука тронуть никто не посмеет, пока он сам не захочет. Он будет ломать себя ради брата столько, сколько потребуется. Сожрёт свои внутренности и не подавится, только не трожь Гуки, не трожь. Юноша щурится так по-лисьи, поднимается и идёт летящей походкой к Намджуну. Не сутулится, не рычит и не куксится, только ненавидит тихо-тихо, бросает молнии из-под чёлки и вздыхает, почти не дыша. Он победил в тот момент, когда понял, куда надавить. Мин чёрств, как застарелый кусок хлеба, со всеми, кроме маленького братишки. И какого-то там Чимина, который непременно получит пулю в лоб.
Мужчина протягивает руку к лицу Юнги, а тот трётся щекой, прикрывает глаза и умирает от отвращения. Неживые куклы не нужны Киму. Только такой дорогой фарфор грех выкидывать. Трудно сказать, что у парня перед глазами звёзды от ярости блистают, что он готов удавиться, лишь бы не видеть этой самодовольной улыбки. Но он лишь целует, сам целует эти треклятые губы, которые бы нахуй в кровь разбить, расколошматить, чтобы зубы раскрошились и улыбка уже не была такой ослепительной.
Мин подставляется под влажные ласки, позволяет кусать себя, свою шею, ключицы и плечи. И в ответ он ласкает, царапает руками торс, рвано дышит на ухо. Ни слова, ни звука. И только прокусив губу до крови, он позволяет себе стон. Тихий настолько, что едва ли слышимый. Хриплый, сипящий, шепелявый, возбуждающий до взрывов в глазах. Намджун касается татуировки под грудью, которая тянет свой длинный узор по рёбрам, торчащим из-под кожи. Под ней шрам от сквозной пули, которая диагонально прошла навылет. И шрамы такие чувствительные под пальцами, что стоит только подобрать правильную ласку, как парня под ним подбрасывает. И его, боже, по-блядски розовый рот хочется целовать до тех пор, пока не задохнёшься.
И Юнги сам целует, будто он самая развратная на этой планете шлюха, будто трахался уже тысячу раз. Об этом расспросы будут чуть позже, когда голова у сучёныша работать с перебоями будет после оргазма. Намджун горьким опытом научен, что перед смачными трахами дырку у парня стоит растягивать. Потому что секс на сухую – самая болезненная мука. Тем более, порвать парня сейчас совсем никак нельзя. До приёма час, а они ещё даже не одеты.
Мин разводит ноги и, господи, почти трахает себя сам чужими пальцами. На его лице такая какофония, что смотреть невозможно. Он языком проводит по губам, ухмыляется нагло, сводит брови в приступе ярости, которая гаснет за стеной удовольствия. Ему хорошо, когда трахают внутрь, когда именно трахают тебя, а не ты. И от этого становится плохо до тошноты, только из дырки течёт смазка, а от члена внутри распирает до громких вскриков из самого горла.
– Видишь, как приятно, когда ты не выёбываешься, – шумно сглатывая у него над ухом, бормочет Намджун.
Юнги опирается спиной на клавиши фортепьяно. Новое ему никто не купит, если это он сейчас сломает сам. Поэтому он обхватывает крепкий торс ногами, цепляется руками за плечи и прижимается грудью к груди. Так даже лучше, пока он во время толчков трётся членом о чужой живот, упирается головкой почти в пупок и по-блядски откидывает голову, чувствуя на шее чужие губы. Метки россыпью покрывают ключицы и плечи, а губы распухают от каждого глубокого поцелуя, который больше похож на пытку, потому что слюни текут по подбородку и в глазах плывёт, когда одновременно тонут в ласках и задница и рот.
Мин задыхается и гортанно вскрикивает, чувствуя, как член упирается в него по самые яйца, как внутри всё распирает, как все переворачивается, и свет тухнет в глазах от яркого оргазма, сопровождаемого его собственным гортанным рыком, который позже срывается на полустон.
– - Замечательные шрамы.
– Скажи спасибо моей мамочке, блять, – едва может выговорить Юнги, – ты в меня кончил, урод.
Намджун пожимает плечами. Мол, выскребешь как-нибудь, ты же знаешь, где ванная. И это злит, кто знает, может, он какой-нибудь спидозный пидорас? В любом случае, юноша уже через десять минут – именно к тому моменту от крышесносного оргазма перестают трястись ноги – остервенело трёт себя мочалкой, стоя под горячими струями душа. Трёт места, где его посмели касаться ненавистные руки, и воет, разрываемый надвое. Почему всё так сложно?
Юнги злится, злится, злится, а потом на смену ярости приходит апатия. Становится настолько немыслимо похуй, что он даже не утруждает себя избавиться от чужой спермы. Он выходит из ванной, расхаживает в одном полотенце на бёдрах, пока по ногам течёт. Хочет – пускай подавится, сука такая. Юноша упивается, что может водить за нос этого ублюдка. Потому что заебало быть куском дерьма в чужой жизни, она одна, и Юнги один тоже. У него нет второй попытки или запасного сердца, так пусть оно будет спрятано за горой лжи, которая будет ранить всех вокруг, но быть щитом для него самого.
