– Я хочу провести с тобой свою последнюю в жизни ночь, – как-то разбито, совсем на грани бормочет Ким, тянет к себе худого парня, утыкается носом в макушку и по новому заживает, будто швы на каждую рану накладывают неспешно-нежно.

– Я не позволю стать ей последней для тебя, – Мин смотрит на его руки, сомкнувшиеся на животе, из-под полуопущенных ресниц, вздыхает, – потому что я тебя ненавижу и на этом ещё целым держусь.

– А я вот тебя люблю.

Хочется сказать, что поздно пришёл. Его сердце уже рассыпалось, и оно, блять, не феникс, не восстанет из пепла. Юнги смеётся, тихо так вздыхает, чувствуя, как всё в струну натягивается и рвётся. Рвётся от одного только ощущения горячего тела, к спине жмущегося. Этот мудак не лжёт, его организм лгать не может. Слышно, как колотит его всего, пока он сжимает руки на тонком стане юноши. Мин запрокидывает голову к нему на плечо.

– Ты меня люби, сколько хочешь, – будь Юнги прав, он бы послал на хер, только не просится это сорваться с языка, – а я тебя ненавидеть продолжу. Мне от тебя тошно, но я к тебе слишком привык. Мы вместе не двадцать один день, а раз в десять больше, и это уже как рефлекс выработалось, сживилось, насквозь пропиталось со мной. Как, блять, кусок моей нервной системы, которую ты растоптал. Ты в неё, сука, вплёлся куском моей плоти.

Намджун не знает, что ответить. Потому что его слова, они ничего не стоят перед этими, что он услышал секунду назад, впитал в себя, выгравировал на сердце где-то. Это всё не менее сложно, чем Тэхён, поэтому он отбрасывает мысли, мокро целует в шею и забывается. Иногда нужно снимать стресс. У Юнги моральная паника, которая растопляется под жаркими ласками тут же. Он про неё не вспоминает совсем, чувствуя, как грубые пальцы вплетаются в его отросшие волосы, тянут чуть назад. Ему нравится процесс и все вытекающие.

Киму впервые сказать нечего. Этот парень сосёт, как самая дорогая шлюха Сеула. Она уже стоит сердца короля, а дороже в этом пропащем городе только сердце этой, блять, проститутки. И уже очевидно, кому оно принадлежит, просто играют в гордость и предубеждение. Только вот это не кино, потому Юнги с глухим причмокиванием пропускает член за щёку, чуть царапает зубами нежную кожу. Он прислушивается к гортанным стонам над своей головой, пропускает плоть в горло, повышая ноту. И это больше похоже на издевательство, чем на ласку. Но у Мина совсем нет желания возиться долго; он качает головой ритмично, берёт на всю длину, свободной рукой упираясь в бедро любовника.

– Я тебя отодрать хочу, как последнюю сучку, – горячо выдыхает Намджун, притягивает голову юноши, чтобы впиться в губы.

Он смакует каждый поцелуй, будто самое дорогое вино. Каждое касание на вес золота, стоит миллионы миллиардов. Столько денег на всей земле нет, сколько мужчина готов заплатить за него, за его сучью улыбку, за его лисьи глаза. Только оно всё бесценно, оно принадлежало только одному в этом мире человеку. А теперь оно никому не принадлежит. Но кто запрещал присвоить? Поэтому Намджун трахает, будто растягивая удовольствие, медленно, с размахом, вставляя парню по самые гланды, что тот только свои ноги ему на плечи забрасывает и откидывается.

До собрания минут пятнадцать, Юнги оставляет поцелуи на мощной шее, вдыхает привычно-родной запах и вскакивает. Он спешно одевается и просит мужчину выйти. Всё, что только что происходило, останется в этих стенах. Только вот никак не получается эту любовь из головы выкинуть, она будто въелась, пропечаталсь где-то под кожей на каждой клеточке. И она горит огнём, всполохами пожирает все мысли. Этому нет никакого объяснения. Да Мин и не горит желанием раскладывать всё по полочкам, заниматься самокопанием, ломать себя двое-надвое, складывать, расфасовывать по коробкам и пакетам своё нутро, надеясь добраться до кровоточащего сердца.

Они разговаривают долго. Кажется, будто не бандиты, а рыцари круглого стола короля Артура решают свои вопросы. Только Юнги не Артур, он уже и сам не знает, как добиться самоопределения, как из себя правду выудить и не вскрыться, заливая кровью белоснежный пол высотки. Полгода назад всё было совсем по-другому. А теперь от прошлого не осталось и крошки – всё испеклось в самой пучине ада, всё сдохло, ядом отравленное. И юноша осыпается под своё огромное кожаное кресло, потому что на него смотрят все подряд своими глазами и ссутся, как крысы.

План прост. С азиатской стороны конфликта нужно просто договориться о сотрудничестве, не ебать друг другу мозг и разойтись по-хорошему. Только все от жадности давятся, бегают своими сальными глазами по беспристрастному лицу пацана, которому бы ещё учится где-нибудь в колледже, а не сидеть во главе стола с кучей мафиозных авторитетов вокруг. Юнги кидает взгляд на брата; тот напряжён и зол, бледен, как кусок мела, как корабельный парус в детских книжках, который он раньше так сильно любил. Дети дома Мин выросли. И от Минов у них осталось разве что способность выживать, как тараканы, в самой беспросветной пропасти, яме.

Юнги понимает, что всё пошло по пизде, когда он только родился. Он смотрит на Джина, который глазами впивается в него тоже, который сжимает ручку до хруста дешёвого пластика. Их спасёт или чудо, или волшебство. Юноша выходит на границу, к морю, на переговоры совсем безоружный. Старший брат жмётся к нему своим невыносимо мощным плечом, стараясь на себя взять весь стресс. И стоя на пристани, они смотрят на взрослых людей, старше Сокджина на пару-тройку лет. Китайцы и японцы относятся к ребёнку на поле с презрением.

– Кто главный? – с акцентом гнусавит один из мужчин, на что Юнги гордо вскидывает голову, – слюни ещё утирать не научился, сопляк.

– Вы прибыли оскорблять меня или сделку заключать? – юноша опасно сузил глаза.

На несколько минут повисает отвратительное молчание, которое по нежной коже режет, царапает, всё надеется разодрать сердце в клочья. Только Мин оставил его у кое-чьих ног, когда в последний раз целовал Намджуна, когда от гнетущего ужаса подгибались колени и руки тряслись.

– Мы ждали Чон Хосока, – более спокойно отвечает другой мужчина, очевидно, он был из японских представителей.

– Чон Хосок мёртв, – произносит Юнги и сам удивляется, что не срывается на крик; полгода минуло, а раны всё ещё свежи, совсем, – теперь я за него.

Люди перед ним переглядываются. Переговоры длятся долго, мучительно долго. Парень всё думает, когда же у него сердце остановится, когда вскипит кровь, когда он, наконец, сдохнет. Их волнует, что Джин не палач. Обычно на встречи привозят палача, чтобы, в случае чего, быть защищённым. Они ищут подвох, и по-человечески их понять можно. Никто не хочет добиваться своих целей кровью.

– Я думаю, мы можем понести минимальное количество жертв, – мужчина пожимает костлявую руку Юнги, – условия мира нас устраивают. Но только каждый из нас не уверен, на что готов пойти его возможный союзник и так ли ему нужен этот мир. Пусть залогом станут жизни человека, с которым вы приехали.

Мина трясёт изнутри буквально. Он смотрит на Сокджина, которому абсолютно похуй, кажется. Тот сидит, только нервно перебирает пальцами, сжимая зубы.

– Вы простите, но он мой брат, а так же брат Ким Намджуна, – осторожно начинает юноша, – убийство родственников нарушает пункты соглашения.

– Это моя жена, – японец кивает на серьёзную женщину рядом с ним, – знаете, иногда цена мира слишком высока.

Юнги не помнит, как возводит пистолет. Он на грани истерики, он смотрит на преспокойного брата, который улыбается так спокойно, тепло. Просто выстрели, милый – кричат его глаза. Юноша боится, слышит шумные хлопки и звук удара тела о землю. Он держит пистолет, вытянув руку. Сокджин прислоняется лбом к дулу. У него улыбка цветёт на белом лице, на него смотреть невозможно. Мин понимает, что расплачется прямо сейчас, поэтому нажимает на курок, распахивает глаза и смотрит, как братские синеющие губы в последний раз шевелятся. “Я люблю тебя, макнэ. Но я так и не смог тебя спасти”.