Знаешь, есть много вещей и не так много места, чтобы я смог передать тебе это послание. Я хочу сказать, чтобы ты берёг Джина и Джуна. У них есть только они. А теперь в их ебанутую семейку и ты вклинился вместе с Чонгуком. Я думаю, они с ТэТэ будут счастливы, несмотря на все те трудности, что преподнесла им жизнь. Но Намджун любит тебя. Не так, как это делаю (в твоём случае, уже делал) я. Он садист, который грани не знает, он не слишком долго знаком с тобой. А ты растопил его сердце, потому что “Я впервые вижу суку, которая даже с моим членом внутри будет пытаться меня задушить”.
Я скучаю по тем временам, когда мы всё время были вместе. Прости, что бросил тебя тогда. Я боялся причинить боль тебе (чем я прикрываюсь, боялся, что не смогу тебя отпустить). Мне трудно смириться с мыслью, что ты теперь принадлежишь моему дорожайшему другу да ещё и в качестве вещи.
Не бросай рэп, музыку, занимайся, чем нравится. Спасибо, что позволил мне любить тебя.
Твой Хоби.”
Юнги опускается на колени, сминая листок в руках. Он, вроде, уже все слёзы выплакал, но они, блять, продолжают литься дождём, падают в сырую землю. Он не просрёт наследие Хосока – один из величайших кланов Кореи. Но и сам не сможет справиться. Сейчас Намджун на его стороне, только рад помочь справиться с этой ношей. Мужчина ждёт его в машине за изгородью кладбища.
– Я отпускаю тебя, – шепчет Мин, стряхивая с надгробья капли своих слёз, – мы ещё встретимся, но у меня пока есть дела. А пока я отдам своё разбитое сердце другому, ты уж прости.
Юноша утирает лицо, глаза, поднимается и идёт прочь. Он этот город опустит в ад своими руками, сожжёт и пепел по ветру развеет. Горите.
Комментарий к XI
Чуваки, следующая будет последней
========== XII. ==========
Юнги треплет свои отросшие волосы, накручивает прядь на палец. Жалко так вот просто отрезать. Они стали тем последним звоночком, сигналом, что Мин Юнги умер, опущен на дно, гниёт там и разлагается. А теперь есть монстр, который всех до Гонконга доводит своим поведением. Ему нравится это главенство. Намджун, видимо, совсем не на это рассчитывал, потому злится, наматывает круги, ищет союзников. Но он не может совершить переворот никоим образом – с ума сходит от одной мысли потери.
Хосок будто по макушке своему нерадивому наследнику стучит. Потому что Юнги переворачивает всё с ног на голову, не гнушается даже самым близким друзьям Чона к глотке приставить лезвие: позлить, напугать, обратить в своих союзников. Его стресс где-то на самом дне, под десятками тысяч километров тяжёлой воды, под непроглядными толщами. И там этот маленький мальчик, Судьбой измученный, слёзы льёт, рассыпается, сдирает с себя кожу, до крови царапает. А снаружи Юнги пистолетом машет, простреливает чью-то сальную и, блять, противную голову.
– Не забывай, что ты – моя шлюха, – Намджун дёргает его за отросшие волосы на себя, сжимает бёдра, вдыхая запах безумия-мести.
Юноша от таких слов хочет впасть в ярость, лицо расцарапать, вырвать сердце и растоптать. Но его развозит от желания, тяги, и он только целует смазанно в губы, упивается короткой лаской. Мин слышал, как замок дверной щёлкнул, когда она захлопнулась. И воздух будто потяжелел, опустился весь к полу, оставляя наверху только вакуум, от которого в ушах шумит.
– Предпочту слово “любовник”, – горячо вздохнул Юнги, – не забывай, что я больше не пешка в твоей игре, не дешёвая лохушка, которую ты сможешь поёбывать, когда тебе вздумается, – он вцепился ладонью в его шею, чувствуя, как под большим пальцем перекатывается намджуново адамово яблоко.
Мин знает, что если правильно направлять, то от оргазма искры из глаз посыплются. Только Намджун трахает жёстко, размашисто, натягивает на свой член, заставляя юношу упереться локтями в стол. Он чувствует влажный горячий язык где-то на загривке, жаркую хватку ладони на своём паху. Приходится кусать себя за запястье, чтобы стоны не вырвались из глотки. Смазка течёт по ногам, пока мужчина давит на спину своего любовника, заставляя того оттопырить задницу. Юнги прогибается, сдавленно полукричит, чувствуя, как член упирается в него, вдалбливается до предела, выбивает кислород из лёгких.
Внутри него холодная глубокая дыра, боль разрывает грудь крест-накрест, заколачивает ржавые гвозди в сосуды, растекается по крови ядом. Одиночество. Оно врастает под кожу, корни пускает в плоть. И сколько Чонгук ветви не дёргает, оставляя кровоточащие раны, оно не уходит, только глубже проникает, вплетается в вены и артерии, соединяется с организмом. И Намджун пальцами раздирает заросли, что буквально наружу лезут, пронзают кожу, цветут, распускают ядовито-жёлтые бутоны.
Жизнь превращается в один сплошной кошмар. Юнги больше не Юнги, не Мин. Он Огюст Шуга, наследник-приемник Чон Хосока. Самое большое чудовище, блять, а Корее. От него пахнет кровью, страданиями и одиночеством. Юноша чёрной розой цветёт, шипами чужую плоть ранит, становится самым красивым цветком. Его не уважают.
– Как чью-то шлюху на собрание пустили?
Юнги не помнит, как спустил в него весь магазин, размазал содержимое его черепа по стенам. Как все вокруг содрогнулись, пока парень расстреливал человека, оскорбившего его. Сначала пальцы, потом локти и колени, плечи, бёдра, живот, грудь. И только затем контрольный в голову, который оглушает, складывает хрупкое костлявое тело пополам, буквально ломает.
Он себя чувствует херово, разбито. Всё внутри тяжело стучит. Клан Мин прежде был его семьёй, домом, пусть и не самым уютным, радушным, любимым, но домом. Блять, домом! А теперь они поднимают, будоражат волну ненависти и кровопролития вместе с китайцами и японцами. С якудза и прежде были относительно напряжённые отношения. Их не устраивали морские каналы, насчёт которых и до сегодняшнего дня велись переговоры. Всё сложилось так, что Юнги лишился всего продукта. Другого выхода нет.
Войну объявили не они, а им. Намджун чувствовал кипящее бешенство, Чонгук точил ножи, мечи, прочее холодное оружие, распихивал патроны и гранаты по карманам на одежде. Долго и сентиментально заливал Тэхёну в уши дерьмо, поэтично присыпал всё это признаниями в любви.
– Бей сразу в голову, – равнодушно заявляет Тэхён.
У него внутри всё переворачивается от клокочущей злости. Или это страх? Он не знает, только дышать не может нормально, теряется от тошноты и бледнеет, глядя на Чонгука. У Чонгука сердце разрывается в клочья, когда он смотрит вот так на того, кто отобрал этот орган злосчастный в свои руки с длинными пальцами. Это – если не пиздец, то хрен знает, что такое. Потому что ради него слышится, видится, дышится, живётся. И воздух изнутри сжигает всё, печёт, плавит, только шипит всё, будто масло.
Тэхён слышит, как его раскалённое сердце рёбра немедленно обугливает, чует запах жжёной плоти – своей – и задыхается. Тяжело отпускать на войну того, кто ещё жалкий год назад смущённо жался под бок от шума выстрелов; Чонгук вырос, корни пустил в тэхёново сердце, расцвёл, превратился в огромное сокровище. Это всё сложно понять и принять, – если бы Ким мог, он бы расплакался, но слёзы давно высохли – оно такое отвратительно колючее, режет-царапает кожу, душу, разум.
– Ты только вернись, – осторожно Тэхён шепчет, рукой тянется к щеке бледной, но нежной по-прежнему.
– Обязательно.
Дверь в комнату хлопает. Война объявлена и обратного пути нет. А у Чонгука нет выбора: палач почти не имеет прав, только обязанность всего одну – убей или умри. И Намджун трудно смотреть на брата, который глазами его провожает и может только ждать. Прежде они были бок о бок, прикрывали друг другу спины от вострого ножа врага. А теперь что? Теперь Тэхён тает медленно, будто мартовский снег, топится, растворяется, исчезает. Его страшно коснутся, где вся эта непробиваемая сила? Он взрастил это в сердце чонгуковом, отдал всё, а теперь старого себя, жестокого, кровожадного убийцу, найти не может. Слишком сложно, слишком.
Сам Намджун тоже не узнаёт себя. Юнги всё дальше. То был кожа к коже, совсем близко, что можно было пульс расслышать, который отстукивал раз за разом “НЕ-НА-ВИ-ЖУ”. А теперь он самостоятен и опасен, как метеорит. Только почему-то тянет не к Земле, а к этой ебучей комете-истребительнице. Она просто тупая ледяная глыба, но всё жизненные ритмы нарушает. Очевидно – опять всё пошло по пизде.
