Нож – неактуальное орудие для пыток. Поэтому мужчина достаёт пистолет, звонко щёлкает предохранителем и простреливает парню вторую ладонь. Его от болевого шока подбрасывает, сотрясает, руки и ноги ему до хруста выворачивает.

Юнги отвозят в клинику тут же, стоит только махнуть головой. Врач его молча по кускам собирает, накладывает швы, обрабатывает раны, щупает кости, делает рентген. Говорит, что крепкий пацан попался, даже кости не сломаны. Разве что шрамы некрасивые останутся на руках, но это, мол, всего лишь мелочи. Мин со всех сторон ледокаином обколот, вообще ничего не чувствует, пустыми глазами-омутами смотрит вокруг, только не видно ничегошеньки. А когда Намджун к нему тянется, то получает в ответ громкое и истеричное “иди нахуй”.

Больше ничего Юнги не говорит. Дышит глубоко и разбито, медленно себя чинит, ржавой отвёрткой на шурупы закручивает свои обломки, лишь бы не развалиться на куски, лишь бы не сдохнуть прямо в этой проклятой машине. Джин встречает их у ворот, смотрит ошарашенно на побитого Мина, тянет к себе, чтобы к груди придать и в Намджуна метать молнии глазами.

– Будь добр, захлопни ебальник, – нервно рычит мужчина, обходя старшего брата.

Сокджин осторожно гладит юношу по щеке, ведёт за руку в дом, оставляет в своей комнате и уходит. Но он обещает вернуться через несколько минут. Юнги заглатывает очередную таблетку, ловит волну апатии и разваливается на джиновой постели. Ему глухо и пусто, но где-то внутри боль царапает всё со скрипом, воет и ломает. И этот крик её отражается в глубине его антрацитовых глаз, плещется адской содомией в море горьких горячих слёз, которые хуже кислоты серной разъедают всё.

Он будто деревянный солдатик, и этого не видит только слепой. Через две недели это очевидно заметно. Поэтому Джин подменяет таблетки на витамины. Жизнь Юнги обращается в ад медленно и мучительно, потому что без седативных стресс накатывает и давит, заставляет творить нехорошие вещи, необдуманные.

Хосок заезжает к нему, отдаёт подвеску с гильзой и просит заглянуть только в самом крайнем случае. Его Мин слушает, потому что его любимый Хоби не сделает больно, и он такой один. Джин помочь хочет, но делает только хуже, воротит всё вверх тормашками, потому что не знает, как бы извернуться. У Юнги больше нет сил.

Он, честно, не помнит, как схватился за бритву в ванной, как провёл по коже, глядя на тонкую линию пореза. Он рассекает руки и ноги до той степени, что больно даже от касаний одежды, что не выходит лечь на постели так, чтобы кожу не саднило.

Хосок одним вечером, когда заезжает передать что-то Намджуну, зажимает его у стены в коридоре, пока никто не видит, задирает рукава и смотрит на раны. Он оставляет поцелуй на сухих холодных губах, проникает языком в его рот, мажет по шее и просит беречь себя, своё тело и сердце. На его лице расцветает полувымученная улыбка. Чон стирает горячие слёзы с щёк парня своей большой ладонью, трепет бирюзовую чёлку и целует опять. Он не может перестать это делать, отпустить не может.

Хосок в могиле одной ногой. Ему больше года не дают, говорят, что можно даже не бороться – всё решено. У него злокачественная опухоль мозга. И она настолько глубоко, что даже пытаться что-то делать бессмысленно. С каждым днём всё хуже и хуже, болезнь обостряется. И в один прекрасный день его госпитализируют с острой анемией. Кровотечения буквально постоянно настигают его. Чон с трудом встаёт с постели, не хочет есть, только воду пьёт и терпит бесконечные капельницы, уколы, таблетки. Мужчина меркнет, буквально сливается с больничной койкой. Ничего не хочется. Хочется тёплых худых рук Юнги на своём лице ощутить, отдохнуть от жалости, почувствовать любовь?

В любом случае, Мин уже, наверняка, знает. Поэтому Хосок просит Джина остановить его, спасти, вытянуть. Когда тот отпирает дверь в комнату парня, держа в руке телефон, то видит, как тот готов уронить из-под ног стул и повиснуть в петле. Сокджин включает громкую связь, просит мужчину на той стороне сделать хоть что-то. Они успевают буквально из могилы юношу вытащить, отсчёт шёл на секунды.

После этого они, наконец, позволили Чонгуку увидеться с братом. Тот был в бешенстве, когда смотрел на своего исиощённого разбитого хёна, клялся затолкать Намджуну пистолет в задницу и даже почти кричал. Юнги жался к нему, будто новорождённый котёнок, смотрел глазами своими вокруг, переплетая пальцы. Их оставили наедине почти сразу. Чонгук ждал объяснений, но получил только море лжи, в котором его брат утопает, уже не доставая до дна.

Куки правды знать не должен. Потому что Юнги сам пробежался где-то, наверняка, дело рук Хёнйоля. Этот мудак казался подозрительный с самого начала, но больше никто не рисковал соваться к Шуге – живому выражению искусства и пафоса в теле чертовски красивого парня.

Чонгук не бахвалится новой должностью перед братом. Этого вообще не стоит знать никому, кроме него и Намджуна. Тэхён, знаете, не в счёт. От него ничего не скроешь, пока он цепляется исхудавшей ладонью за шею и просит наклониться. Он дарит опьяняющий поцелуй со вкусом таблеток, от него пахнет взрывом и больницей. Ким приходит в себя, по кускам собирается в одну натянутую струну. У него каждый инстинкт обострён. И один из них за Чонгука тревогу бьёт трелью сотни звонков.

– Чонгук, ради всего святого, не суйся, – слова даются тяжело.

Тэхён чувствует себя лучше, но всё ещё не может смириться с фактом: он инвалид. Мысли о том, нужен ли он своему любовнику такой, сломанный, развороченный, ни на что не годный и уродливый, посещают голову всё чаще и чаще. Ими буквально живёшь, потому что ничего не знаешь, все молчат, будто немые, будто рыбы. Тэхён себя от прошлой жизни отрезал, или его отрезал кто-то другой. Но он чувствует себя лишним в том мирном обороте, где нет перестрелок и кровавых рек, где мученики не кричат его имя, содрогаясь от боли.

Чонгук видит это, но рот держит на замке. Так безопаснее. Он обещает позвонить, как появится свободная минутка. Сегодня церемония. Сегодня тот самый день, когда палача представят на всеобщее обозрение других кланов. Когда каждый сможет убедиться в правильности выбора одного из глав великих кланов. Когда каждый будет визжать, поджав хвост, от страха. Так было на тэхёновой церемонии.

Чонгук собирается не спеша. Красная рубашка под чёрным строгим костюмом смотрится достаточно вульгарно, но изысканно. Будто вишенка на шоколадном торте. Он завязывает шёлковый галстук. Нет ни капли волнения, сомнений, что что-то пойдёт не так. Потому что Чонгук страшнее Тэхёна, страшнее того палача, который казнь видит жестокой игрой. Для него это инструмент вымещения своей злости.

Он Тэхёна любит, потому исполняет его предназначение, будто своё. Мин не создан для той жизни, к которой его существование сводится. Он кровь не любит, потому что столько раз видел её на Юнги. Она растекалась ёбаным вальсом по его коже, по ранам, и по чонгукову сердцу, которое час от часу становилось черствее, умирало с каждым ударом, всё больнее и больнее делало, проклятым камнем в груди оседая.

Юноша поправляет пиджак и спускается. Его уже давно ждёт чудесный спорткар винного цвета. Который в руках нового хозяина покорно рычит, хоть Чонгук и водить начал совсем недавно. Двигатель шумит так приятно, самая стоящая услада для ушей. Он едет в тот самый дом, где Чимин целовал его, опьянённого наркотиком, где Юнги выдавил мужику глаз. Где всё зарождалось, где чувства медленно открывались. Наверное, он влюбился заново тогда, когда его приревновали. Когда о нем заботились, когда относились бережно и выслушивали всю правду, заглушая противную душевную боль.

Намджун уже ждёт его. Люди вокруг смотрят недоверчиво, недоумённо, презрительно.

– Что, мистер Ким, поменялись шлюхой со своим братом?

Чонгук дёрнулся, с остервенением поправил галстук, принимая бутоньерку из рук дворецкого. Красную розу с чёрными прожилками. Очевидно, её держали в окрашенной индийскими чернилами воде.

Женщина, до этого задавшая неприятный вопрос, вздёрнула брови.