– Ну у тебя, мальчик, и карьерный рост. Вчера подставлял Тэхёну задницу, а теперь занял его место, – злобно прошипела она, взглядом впиваясь в антрацитовые глаза Мина.
Чонгук поджал губы. Произошедшее в их семье во время поездки в Норвегию умалчивали,поэтому всё выглядело так, что шлюху просто отправили поработать не только ртом. Он побелел от ярости, сжал фужер с шампанским до такой степени, что тот лопнул, осколками в ладонь врезаясь.
– И вам приятного вечера, – с ядовитой улыбкой ответил юноша, надеясь, что эта тётка сдохнет в канаве следующей ночью.
Проклятия сыпались со всех сторон. Определённо, выбором Намджуна никто доволен не был. Никто не мог сказать этого ему в лицо, но шепотки прокатились по залу, оглашая вердикт. Каждый считал, что высказаться насчёт Чонгука – его цель на сегодняшний вечер. Но от одного взгляда маслянисто-чёрных глаз кровь стыла в жилах.
Намджун хмурится, бегая глазами по толпе. Здесь нет Чимина, того самого пацана, который вечно в дерьме крутился вместе с его сучёнышем. Он казался сомнительной личностью с самого начала. Вопросов не убавилось, только на них некому ответить.
Чонгук бесится долго. Ему не нравится такое к себе отношение, поэтому он просто сообщает, что Тэхёну одному в больнице плохо и грустно. Естественно, это оказывается хорошим предлогом, чтобы покинуть вечер. Его провожают презренными взглядами в спину. Сколько раз уже пожелали смерти? Юноша сбился со счёта, спокойно принимая оскорбления в свою сторону. О, они все сдохнут, кровью своей захлебнутся.
Чонгук своё место знает, знает себе цену. И отлично знает, что Намджун прикажет грохнуть кого-нибудь красиво и со вкусом, чтобы труп по стене размазало в футуричном стиле, чтобы всех от одного взгляда только выворачивало.
Может, Тэхён поделится своей неприязнью к кому-то, чтобы Мин его прикончил, принося голову на блюде своему любимому прямо в палату. Только вот его папочка больше не хочет играть с чужими жизнями, он тухнет, будто сальная свеча в мраке подвальном. У него будто кислород из груди выбивают, сердце растаптывают. Потому что Чонгук уже не тот Чонгук, который скажет это свое блядское “папочка”, который будет дарить улыбки.
На часах почти полночь, когда в палату распахивается дверь. Тэхён смотрит на него, как на кретина, который себе носок на голову надел. Смотрит и понять не может: что не так? Чонгук опускается перед его кроватью, будто задыхается. Он сплетает пальцы, держит за руку, оставляет поцелуи на коже, от которых горит где-то внутри всё, будто лава раскалённая вокруг костей течёт, ластится.
– Я без тебя не могу. Мне без тебя плохо, – полузадушенно в техёновы ладонь он бормочет.
А Ким ворошит его волосы второй, свободной, рукой, смотрит-пронизывает насквозь всё тело, тянет выше к себе его голову, чтобы оставить поцелуй на губах. На языке оседает привкус ярости чонгуковой, которая внутри кипит, взрывается, бросается всполохами искр и пламени.
– Я тебя люблю, – устало вздыхает Мин, глаза прикрывает, присаживаясь возле постели.
– Я тобой одержим, – полусмеётся Тэхён, снова целуя.
А кто по кому с ума сходит больше – похуй. Они друг для друга почти как воздух, от которого вроде горит всё внутри, окисляется, а без него один путь – могила. К чертям всё, они и так тем занимаются, что нормальным людям не дано. Они решают, кому жить, а кому умереть. Но разве это решает не Судьба или Смерть? Блять, нет.
Сегодня они короли. Друг для друга, для ночи, для их общей любви и мученичества с металлическом привкусом крови. Чонгук сжимает его руку до боли. Шрамы крест-накрест его сердце рассекают. А Тэхён на нём ставит заплатки, только лишь бы оно билось дальше ради него.
========== XI ==========
Спустя полгода.
Мир катился в бездну, откуда не было выхода. Внутренние чудовища выли от каждого чуждого разуму шороха. Опасность вилась рядом, буквально в затылок дышала, кожи касалась своими, блять, пальцами. Это было почти невозможно терпеть. Юнги почти с ума сходит от каждого вздоха, хотя, кажется, куда дальше? Он и так чокнутый настолько, что грани между жизнью и смертью уже не видит, мечтает отправиться в ад и там гореть. Потому что ни один дьявол не сравнится к Намджуном, который от проклятий уже подохнуть должен. Прошёл почти год. Что от старого Юнги осталось? Пепел, притом настолько жалкий, что его даже родной брат увидеть не может, не может спасти и вылечить.
День ото дня становилось с одной стороны легче, с другой – тяжелее. Жизнь превращалась в постоянный кошмар, который душил цепко, опьянял мечущейся на задворках сознания гибелью. Настало то время, когда юноша сам себя узнавать перестал, превратился в пустой кусок плоти, рассыпался трещинами под ноги своего, сука, мучителя, обливаясь кровью. Он смотрит на своё отражение и не поймёт никак: когда волосы такие длинные стали. Они опускаются до плеч цветным каскадом лазурного и почти кипельно-белого, сливаются в одно большое светлое пятно вместе с выгоревшим лицом. Он касается рукой стекла, а потом бьёт; осколки неровным шумным дождём опускаются под ноги.
От Юнги, и впрямь, ничегошеньки не осталось. Не спасти его жалкие остатки ни Хосоку, ни Чонгуку, которые своими делами заняты, им не до чужого саморазрушения. За полгода шрамы на теле зажили, оставляя на теле белые нежные полосы шрамов, тонкие-тонкие, будто ниткой обхватывают его руки и ноги, сжимают, оставляя следы, затягивают путы, перекрывая доступ крови к конечностям.
Ему дышать нечем, когда Джин стоит перед ним, подпирая плечом резной дверной косяк, не поднимая глаз. Он просто умер вместе со своим Хоби, опустился в самую глубокую и тёмную пучину Чистилища, где воздух пропитан ядом, что на вкус – раскалённое железо, обжигает глотку до кровоточащих ран. Впервые за несколько месяцев парень снова бьётся в истерике, разбивая своё новоприобретённое самообладание в щепки. У него нет сил даже кричать, просто смотрит на Сокджина полусломанного, который едва за собой ноги волочит, пустыми глазами, на дне которых чёрное море проклятое.
– Он всё тебе оставил, и своё сердце – тоже, – у мужчины всхрипший голос, тяжёлый взгляд и лицо бледное, бледнее, чем у самого Юнги.
Мин опускается на колени, прямо в осколки от разбитого зеркала, смотрит на своё расколоченное отражение в сотне маленьких стёклышек, которые в приглушённом свете тихо и ненавязчиво блещут, ловят своей гладкой поверхностью проскользающие в комнату лучи солнца. Ему от одной мысли дурно, что Хосок теперь лежит в гробу, что он больше никогда не поцелует, своими глазами-солнышками на него не посмотрит. Комок подкатывает к горлу, и юноша всё-таки испускает настолько болезненный вдох, будто каждое биение сердца кости ему крошит. А оно почти так и есть, что только руки не трясутся. Слёзы уже выплаканы, дела переделаны, а единственный любимый – мёртв. И Юнги чувствует, как разбивается, как не может больше собирать того себя, который я.
Намджун смотрит на него из-за джинового плеча, перенимая на себя весь тот яд. Он смирился, давно смирился, что от обычного влечения и бешенства так себя не ведут. Он к нему не притронулся ни разу за те полгода, даже не целовал. Мужчина рукой ворошит свои волосы, думая, что он из чудовища превращается во влюблённую школьницу. Он любит, но совсем не так, как в книжках написано. Это даже не одержимость, просто какая-то ебанутая болезнь, которую у психиатра бы вылечить и спокойно жить. Так нет же, он ждёт, пока эта зараза в его сердце корни пустит, чтобы навсегда и насовсем. И ему, знаете. совсем Хосока не жаль, который, скорее всего, был единственным препятствием на его пути, не считая юнгиевой гордости.
Это просто ебанутость какая-то, потому что нормальные люди так не делают. Не держат за руку, предлагая нажраться до полусмерти, выпасть в алкогольную кому, забыться. Мин не знает: можно ли верить? Отметка мечется на той нейтрально грани, когда похуй уже совсем. И в своей глубочайшей истерике он совсем не против напиться, чтобы выбросить такие мысли из своей башки, чтобы наутро горе было где-то за стеной вакуума.
