Я, блять, ненавижу тебя, мама. Это помнится, будто было вчера. Потому что плакать над телом старшего брата, который бесцветным взглядом бегает по потолку, зажимает кровоточащую рану в боку и улыбается бледными синеющими губами, невыносимо. Потому что изнутри всё инеем покрывается, заковывает в лёд горячее сердце, заставляя его замедлиться на долю секунды. На деле же, ни одна пуля Юнги изначально не предназначалась. И Чонгук просто не представляет, сколько раз он должен был умереть. Только вместо него другой человек одной ногой наступает в холодную могильную землю. А после третьего выстрела за минуту даже перестаёт бояться. Умирать – это нормальное явление говорит он, сглатывая подступающую к горлу тошноту. А ему самому тогда едва ли есть семь лет, он шумно давится слезами, чувствуя, как кольцо рыданий болезненно сжимает горло.

Чонгук не тот, кто может простить. Поэтому их старый дворецкий, который по приказу матери насыпал битое стекло в его ботинки, умирает первым, захлёбываясь кровью. Перерезать глотку от уха духа совсем не сложно. Юноша одним лёгким движением ломает шею, держит чуть седые волосы в кулаке. В его глазах черти боятся вздохнуть, поэтому забиваются на самое дно, где глухо и беспросветно темно. Глаза у него – новый чёрный. Так думал Тэхён, переступая порог этого треклятого дома. Мин не вздрагивает, когда ледяное железо упирается ему в брюхо. Очередной любовник матери держит оружие неумело,будто видит вообще впервые. Поэтому Чонгук коленом выбивает пистолет из трясущейся руки и ломает пальцы, наслаждаясь хрустом костей и сдавленным хрипом. Сначала он отдавливает ему яйца каблуком своих любимых лаковых туфель. И только когда под ногами расползаются кровавое пятно, пачкающее молочного цвета паркет, он голыми руками его душит, чувствуя, как трещат больно хрупкие позвонки под натиском крепких чонгуковых пальцев.

Слышится шуршание, когда парень отпускает бездыханное тело, тряхнув рукой. Он оборачивается через плечо, но лишь ловит взглядом трепещущие на ветру шторы и полупрозрачный балдахин. Очевидно, что эта сука не здесь. Она прячется, надеясь на пощаду. Надеясь, что ярость, что алыми цветами крокуса в груди распускается, вдруг исчезнет куда-то. Чонгук знает, что она одна не могла провернуть такое. Потому что ей из страны запрещено выезжать. А псам она не доверит, хотя всё же умудрилась проколоться. Он ищет глазами следы. А затем выскакивает в окно прямиком в сад, мчится к фонтану среди персиковых деревьев и темноствольных вишен. Он наматывает светлые волосы на кулак, впечатывает искажённое ужасом лицо своей матери в шершавое дерево, стараясь сдержать необъяснимое рычание, рвущееся из груди. Она хохочет в приступе истерики, а Чонгук разбивает её полуседую голову об мощёную дорожку, вкладывая всю ту боль, которой он давится. Здесь темно, но горячая кровь обжигает руки. Металлический запах разъедает носоглотку и лёгкие. Рассвет наступит через несколько часов.

Чонгук держит женщину за загривок, готовый одним движением сломать хрупкую шею. Но он заламывает ей руки, ведёт к обиталищу садовника и щёлкает чуть ржавым секатором, держа его за красную прорезиненную ручку. Она оправдывается. Я же хотела как лучше. Юноша говорит, что желает того же, когда рассекает садовыми ножницами длинный указательный палец.

– Смерть от боли не самая позорная.

Когда Намджун приезжает помочь с телом, от него остаются только жалкие лоскутки. Мин утирает багровым рукавом запачканный лоб, сдвигает липкую чёлку набок и вздыхает. Он безумными глазами ловит мужской силуэт, отшатывается от останков собственной матери и облизывает окровавленные губы, которые отчего-то саднит. Он рад, что его папочке, вроде, больше ничего не угрожает. Он рад, что теперь кошмары Юнги уйдут, кант в небытие, утонут в алом океане, что разлился сегодняшней ночью в самом сердце ада. Он кипящий и дурно пахнет, потому там будет место только на двоих. Этой суке и её ёбырю.

Намджун приказывает своим людям избавиться от трупов, а сам готовиться клеить для этого пацана фальшивое алиби для союзнических – и не очень – картелей. А потом его осеняет.

– Знаешь, я нашёл замечательного палача, который уже сдал свой экзамен.

Чонгук думает, что красная бутоньерка и рубашка будут ему к лицу. А ещё очередной повод набить татуировку и не оправдываться перед хёном.

– Я, если Тэхён отпустит, заеду вечером к Юнги.

Намджун пожимает плечами. Почему нет?

Потому, что, блять, этот тупой мудак сбежал. Потому что даже Джин в душе не ебёт, где искать. На вопросы отвечает односложно, что депрессию лечит на курорте с личным психотерапевтом. Чонгук жестокий, но такой лопух, что даже доказательств не требует. Не хуже Тэхёна, который мечтает о миниатюрной собаке. А лучше, о двух. Крошечных и пушистых,которые бы тёрлись о ноги и лизали ладони и лицо. Намджун сплёвывает мерзкий вкус сигареты себе под ноги, стоя у выхода во внутренний двор. Джин мечется по дому в поисках следов сбежавшего пленника. Но его будто не было никогда, будто приснилось. Мужчина отбрасывает тлеющий окурок и заходит внутрь дома. Третья ванная второго этажа в левом крыле хранит в себе память о существовании пацана, который сердце на лоскутки рвёт своими поступками, язык которого хочется вырвать, а губы целовать и целовать, пока они не сотрутся до крови. И красные следы, хоть и замытые, на белом кафельному видны отчётливо. А на крае ванной расположены зубчатые сколы, которыми можно пораниться.

– Я так понимаю, что какие-то зацепки могут быть у его ёбыря? Кто он?

Сокджин слышит, как гулко в его груди сердце колотится и называет имя. Стоит ли говорить, что следом же он предлагает обдолбаться кокаином и вызвать шлюх? Намджун принимает оба предложения и до поздней ночи отдаётся в умелые руки ночных бабочек на пару с братом, который содрогается от чувства вины, занюхиваясь в очередной раз. Он отталкивает женщин, что дарят ему утончённо-развратные улыбки – это их работа.

Под светом молочных звёзд Ким собирается ехать к Хосоку. Джин отключился ещё час назад, когда приход отпустил. Водитель не смеет даже рта открыть, послушно газует и выруливает на шоссе. Его босс медленно съезжает с катушек из-за одноразового мальчика-шлюшки. Хотя такого он бы и сам нагнул, тонконогую бледнолицую золушку. Только вот слышал бы кто его мысли, он бы уже сдох как собака. А его голову принесли бы родственникам в коробке с блестящей обёрткой.

Намджун хлопает дверцей джипа и смотрит на тёмный силуэт за забором. Чон сидит на крыльце, свесив ноги. У него красные глаза и, кажется, заплаканное лицо. Без освещения видно плохо, поэтому толком ничего не понять и не разобрать. Мужчина ерошит свои волосы полусмеётся и говорит “Уехал”. Щёлкает зажигалкой и держит в руке длинную серебряную цепочку с гильзой на кольце. И улыбается в никуда.

– Ты сломал его, – глухо бормочет Хосок, тряхнув волосами.

Ким шумно вздыхает, выпуская горячий воздух через нос, шагает, чувствуя, как наркотик прекращает действовать. Мужчина кладёт руку на мощное плечо хозяина двора, смотрит в его глаза и сам тоже ломается.

– Отдай его мне, – устало говорит Намджун, – он мой. Он им стал и навсегда останется.

– Юнги не вещь, сам сможет решить, что ему нужно: ты или я, – пассивно-агрессивно отвечает Хосок, сдвинув широкие брови на переносице, – и я отлично знаю, что он тебе к чертям не сдался. Просто недоступность привлекает тебя.

Намджун хочет сказать, что нихуя он не знает. Юнги – его личный фетиш, способ отравить себя изнутри от самого сердца и до кончиков пальцев. И он давится словами, глотает их, чувствуя боль, которая режет глотку. Он вытягивает шею, открывая горло. Это не трудность, это просто невыносимо. Они с Хосоком обмениваются взглядами, которые в самую душу смотрят, цепляются зубчатыми крючками за самое важное, хрупкое и дёргают, с корнем вырывают то, что тонкий свет излучает. И то самое, оно Юнги, который сам себя стирает из чужого мира. Своими руками крошит чужие чувства к нему. Действительно ЧУЖИЕ.