Чонгук слушает мерное пиканье приборов жизнеобеспечения и хочет в палату. Хочет вцепился в тонкие длинные пальцы, погладить родинку на щеке, осторожно сказать, что всё будет хорошо. Но он стоит за стеклом, давит в себе поднимающуюся бурю и прислоняется лбом к холодной гладкой поверхности. Он будто зверь, пойманный в капкан. По подёргивающимся ресницам Тэхёна очевидно, что он не спит. Но и глаз он не открывает, только изредка сжимает одеяло в руках и прикусывает.

– Всё серьёзно? – у Чонгука дрожит голос и подгибаются колени, – Я имею в виду-

– Он инвалид. Может, на всю жизнь, может, через лет пять сможет передвигаться с костылём. Он не встанет, для себя Тэхён – безногий. Никаких реакций нервной системы, я вбухал достаточно денег, но прогнозы неутешительные.

Намджун разбит. Он не спал двое суток, не может даже отойти. Он вешает всё на Хосока, которому всё равно не до того, у которого своих дел выше крыши. Но новость о малыше ТэТэ выбивает из колеи. Мужчина начинает всерьёз опасаться за свою жизнь.

– Он говорил о тебе постоянно. Говорил, что собирался тебе подарок привезти или что-то в этом духе. Знаешь, я никогда бы не подумал, что ты вернёшь мне моего мягкосердечного брата-долбоёба.

Чонгук пожимает плечами. Он пропускает разговор мимо ушей, не может отвести глаз от Тэхёна. Рано или поздно палача тоже казнят. Это он сказал однажды? Мин впервые жалеет о своих словах настолько, что готов отрезать себе язык. Он щурится, откидывает голову. За три дня у него ещё остались следы губ, зубов, леса, которые оставлял его разгорячённый любовник. Он даже не трахнул его, заставил кончить, только руками поглаживая чувствительные места. Сам он получил отсос и глубокие царапины на плечах. Они выглядывает из-под больничной рубашки, бросаются запёкшейся коркой. Боже, насколько это было больно?

Он открывает дверь палаты, проникает внутрь, только чтобы рядом побыть. Ким просит его уйти. Он не знает, кто пришёл, но заявляет, что видеть никого не хочет. Юноша осторожно гладит выступающую косточку на его запястье, бормочет несвязно, но больше не зовёт его папочкой. И Тэхён просит его уйти, не смотреть.

– Я тебе не нужен такой, отъебись.

И Чонгук только качает головой, прижимает к себе его бледную ладонь. У него сердце кровью обливается, заходится, пока он сглатывает вязкую слюну. Тэхёновы пальцы сжимают ткань его белой футболки там, где бьётся пульс так, что почти рёбра ломает. Он не улыбается, вытягивает губы, прислушивается к своему сердцебиению.

– Ты похитил моё сердце, верни его, – Мин осторожно опускается на край кровати, сжимая руку, от прикосновений которой всё внутри горит, – верни его, блять.

Парень перед ним отводит впалые глаза.

– Теперь оно уже вросло в меня, только если с корнем вырвать. Убей меня и будь свободен, я не хочу доживать свой век овощем. И привязывать тебя не хочу.

Чонгук вздыхает. Это было ясно с самого начала. “Просто перепихнуться” закончилось ровно тогда, когда он впервые назвал его папочка. И вылетело из головы совсем, когда с губ сорвались проклятые слова любви. Тэхён никогда не отвечал ни согласием, ни отказом, ни единым словом. Он ловил его мимолётные улыбки губами, считал, что это всё не серьёзно. И никогда не позволял переплетать пальцы, немедленно прерывал тактильный контакт.

Мин хмурится, ссутулившись, опирается рукой на край кровати. Просит смотреть в глаза, сам в душу заглядывает. И всё внутри переворачивается от одного тэхёнового вида, разбитого, сломленного. Он говорит вкрадчиво, не спеша. Рассказывает, как его сложило напополам, отбросило, как он свесился снизу вверх на десятом этаже огромного торгового центра. Оно рвануло мгновенно, оглушило, вывернуло внутренностями наружу. Парень содрогнулся, и Чонгук крепче сжал его ладонь, переплёл пальцы, прижимаясь губами к бьющейся вене на запястье. Слова любви в пропитанной запахом лекарств палате звучали такими настоящими, такими глубокими и чувственными, что Тэхён почти верил. Он смотрел в глаза, не моргая. Он не был тупоголовым мальчиком, диагноз знал. Вероятность настолько мала, что он даже себя не тешит малейшей каплей надежды.

– Я будто твоими ногами. Палач останется палачом, ведь ты не обязан быть один, – Ким прикрывает веки, вздыхает настолько глубоко, насколько может, – и начну я с той суки, которая посмела причинить тебе боль.

У Чонгука тон угрожающий, пробирающий до костей. На искусанных губах Тэхёна расцветает болезненная улыбка. Он полушепчет “малыш”, цепляется сильнее. Это опасно, отпустить – потерять. Один взгляд, который сплошное будь осторожен, пронизывает напряжённое тело Мина до самых костей, вгрызается на подкорке мозга кислотной раной с глубоким шрамом. Тэхён гладит его бедро, когда размыкает руку, отпуская из плена чужую ладонь. Совсем никакого интима. И теперь они меняются местами, потому что прежде успокаивали его самого. А теперь он осторожно сжимает пальцы, прихватывая кожу под тонкой тканью брюк. Ярость заставляет людей творить опрометчивые вещи. Это нормально, но чертовски опасно. Поэтому Чонгук шумно сглатывает, склоняется над лицом тэхёновым, только чтобы прошептать несколько слов. Они тонут в довольной ухмылке обескровленных губ, которые совсем бледные, совсем не те, которые несколько дней напористо целовали.

Намджун терпеливо ожидает, когда парень перед ним усядется, выдохнет, обеспокоенно поведёт плечом. У него вид такой, будто его в болоте топили с бетонной плитой на шее. Будто идёшь ко дну, а вокруг пучина тёмно-непроглядная, в которой ни вздохнуть, ни двинуться не выйдет. Юноша достаёт телефон, набирает короткое СМС и спускается в буфет. В полночь, обычно, в больницах не кормят, но клиника платная, всё ради клиентуры. По дороге он интересуется у врача, что можно Тэхёну кушать и не отразились ли его травмы на пищеварении и прочих биоритмах. Оказывается, он жалуется только на сон, потому что спать не может совсем. Чонгук клянётся себе решить эту проблему, пока разглядывает разнообразные блюда на стойке. Он берёт пюре из цветной капусты и не рискует среди ночи тревожить не только свой, но ещё и очень слабый желудок Тэ тяжёлой пищей.

Когда он возвращается к палате, Намджуна и след простыл. Он оставляет короткую записку, что ему не очень хочется мешать только-только устоявшемуся спокойствию макнэ. Да и ссылается на нужду в поиске нового палача. Потому что Тэхёну, в любом случае, предстоит долгая и сложная реабилитация, независимо от восстановления и возможных прогнозов. Мин скрипит зубами, рвёт тонкую бумажку в клочья, засовывает их в карман. Жизнь просто ломает тот маленький лучик в человеке, который по ту сторону пуленепробиваемого стекла лежит, опутанный проводами. Он смотрит на него, изгибает брови и, кажется, намеревается сесть.

Чонгук едва ли не опрокидывает на себя тарелку с пюре, врывается в палату и прижимает парня за широкое плечо к подушке. Ким смотрит недоверчиво, дёргается.

– Офонарел, тебе ещё минимум неделю самому подниматься нельзя. Напряжёшь мышцы – пизда, – он пытается унять бешеное сердцебиение, осторожно поглаживая большим пальцем кожу на изгибе шеи, глядя на перекатывающееся от вздохов адамово яблоко, сталкивается с большими тэхёновыми глазами и тонет, идёт ко дну, как посудина с пробитым пушкой дном.

Ким послушно опускает голову на подушку. Ему забота такая стоит поперёк горла, особенно когда его настойчиво хотят покормить с ложечки. Он крутит головой, глядя на отсвечивающие в свете белоснежных ламп платиновым чёрные волосы. Хочется оттолкнуть, потому что нарушается привычная Тэхёну зона комфорта. Но Чонгук оставляет мокрый поцелуй за ухом, прижимает свои сухие треснувшие губы, очерчивает языком плавный контур ушной раковины и улыбается так по-кошачьи. Никакого намёка, лишь бесполезная попытка успокоить. В ответ на чрезмерную заботу он получает средний палец, который красноречиво упирается ему в лоб. Ебать, какие у него руки, какие пальцы длинные.

Чонгук шумно сглатывает, когда ему приходит СМС. Он всё-таки оставляет чуть ухмыляющегося Тэ, томным шёпотом говорит своё я буду скучать, папочка и гордо удаляется, разрываемый неописуемым бешенство. Это было настолько ожидаемо, что почти очевидно. Чонгук ненавидит свою мать, готовит для неё отдельный котёл в аду. Когда в твоего любимого хёна стреляют с такой частотой, будто он дуэлянт, невольно растёшь блядской сатаной с яростью наружу. И внутренние демоны вспарывают плоть своими длинными острыми когтями. Чонгуку двадцать, он собирается раскрошить череп женщины, что его породила, в труху голыми руками. А смерть с косой стоит за спиной и думает, чью душу сатана продать должен, чтобы смочь.