Юнги щурится и не может вздохнуть. Истерика снова накатывает. Он раскрывает дверь нарасхлебень и залетает за забор мимо двух громил в чёрном. Его знают здесь. Сердце бьётся так, что рёбра хрустят от ударов, будто изнутри ломаются под давлением. Юноша тушуется, тормозит перед дверью, привычно открывает её с ноги, как будто не минуло пустые три года. Как будто ему снова семнадцать, а не почти двадцать два, как будто следы их бурной любви все ещё с тела не сошли, остались цвести своими багровый пятнами.
На первом этаже пусто. Мин уверенно шагает к витой лестнице, хватается за перила и быстро поднимается. Стук его ног разрушает тишину дома, которая окутывает всё. Он сталкивается с Хосоком в коридоре, упирается в его широкую спину, расписанную татуировками. И его сводит с ума один только его вид, от которого всё внутри переворачивается. Юноша с трудом дышит, сдавливаемый в объятиях слишком сильными длинными руками. Он не упирается, висит на мужчине и не двигается. Он чувствует, как сердце на куски разбивается, как рёбра ломает внутренним давлением.
– Я излечу твои раны, продам душу дьяволу, – обезумленно шепчет Хосок, сжимая талию юноши перед ним; влажно целует, сгорает до тла от прикосновений искусанных губ.
У Юнги ноги подкашиваются, он позволяет стащить с себя свитшот и бросить его прямо посреди коридора. Кожа под напором ласк плавится, на ней метки расцветают пурпурными бутонами, будто выжженые раскалённым железом. И юноша зарывается пальцами в непривычно мягкие волосы, с которых красный цвет сошёл на нет. Мин тоже не красит губ в вишнёвый уже два года, потому что сахар с языка сошёл и не годится для чужих поцелуев. Потому что только Хосок у он принадлежит до последнего вздоха. И от долгой разлуки развозит, как от бутылки терпкого алкоголя. Опьянение растекается по венам, тягуче отягощает голову. Его сводит с ума одна возможность секса, потому что это чувство любви настолько глубокое, буквально насквозь пронизывает своими корнями внутренности, скелет опоясывает, сквозь шрамы проходит, пряча их.
Хосок подхватывает его под бёдра, заваливается в ближайшую комнату с любовником на руках и ловит губами утробное рычание от каждого касания к молочной коже. Сознание мутное, поэтому Мин не понимает, когда оказывается полностью раздет. И жар чужой ладони на его плоти где-то за гранью, когда из глаз сыплются звёзды. О, нет, сегодня не по этим правилам играем. Юнги осторожно останавливает движения жилистой ладони, мягко целует в уголок губ и улыбается своей дьявольской улыбкой. А в глазах черти пляшут, когда он ловко берёт в рот головку, посасывая. И мужчина откидывает голову, давится воздухом и хватает за чёрные волосы, заставляя заглотить глубже, надавливает на затылок и теряется.
Юнги сосёт умело, но такой нужной разрядки не даёт. Отрывается, облизывается, стараясь отогнать осознание, что это лишь на один ёбанный день он здесь. Но Хосок вжимает его в постель, заставляя все мысли со свистом вылететь из головы. Заводит над головой запястья и думает, что тонкое кружево татуировок здорово смотрелось бы на них поверх просвечивающих железной синевой вен.
У юноши много чувствительных мест, кроме порнушной нежной груди: ключицы, плечи, пальцы рук, коленки. Чон целует все, услаждает слух стонами хриплыми, слушает прокуренный голос сходящего с ума парня под ним. Смазка с запахом той самой проклятой вишнёвой помадой заливает постельное бельё, растекается по ладони, холодит дрожащие бёдра Юнги, который охотно поддаётся растяжке, насаживается на пальцы и глубоко дышит, пытаясь стряхнуть со лба прилипшую чёлку. Так они раньше не пробовали.
Мин знает, что одним заходом они сегодня не ограничатся. Впереди двадцать четыре часа умопомрачительного секса, от предвкушения которых депрессия кукожится в нечто неощутимое, растворяется в любви и горячих ласка, исчезает, будто юноша и не начинал бредить от кошмаров днями и ночами. И сердце колотится в горле от глубоких поцелуев, только губы саднит, они распухают и ноют. Но он в ответ дарит ласки, посасывает чужой язык, расплывается в улыбке, толкаясь навстречу движениям пальцев.
Хосок ловит его надрывные стоны, дышит ими, впитывает, чтобы они тонким отпечатком воспалили мозг. Он сам отказался от него, чтобы не причинять боли. А теперь осознал, что тянет обратно и выкручивает всё внутри от одиночества, выворачивает душой наизнанку, ломает все кости, душит. Это зависимость друг от друга. Глубокая такая, что словом не описать, будто под кожей имя любимого выжжено горячими взглядами, от которых тепло разливается по телу, предательски вытесняет всё остальное: мысли, желания, решения. Просто бросить и уехать – глупо. Хосок осознаёт это, зная, что это их, скорее всего, последняя ночь. Ночь, под луной которой метки цветут развратным багрянцем. Хотя ещё только три часа дня, но в комнате темно и душно.
Юнги упирается взмокшим лбом в мощное плечо любовника. Он подаётся навстречу движениям чужих бёдер, раскрывает рот в немом крикет и кусает в шею, оставляя влажный красный след. Эти двадцать четыре часа будут долгими. Чертовски.
***
Чонгук просыпается после полудня, сонно трёт лицо и щурится. Он не помнит прошедшей ночи с того момента, как отпил мутный кофе из стакана Чимина, когда они смотрели фильм в кинотеатре. Он знает только, что в машине нещадно трясло. И урывками всплывает в памяти туманный секс. Это был не Тэхён, но он где-то недалеко. Вся комната пропахла им, его дорогим парфюмом. Почему-то ужасно ломит спину. Чонгук с трудом переворачивается на живот и следом сообразить не может, почему болит задница.
Юноша смотрит на себя в зеркало и думает, что никому бы в жизни не позволил себя оприходовать, кроме Тэхёна, который стоит в дверях и требует объяснений: откуда и с кем? А главное – чего её хватало. Только Мин сам себя не помнит, пытается встать на ноги и не держится. Колени предательски подгибаются, а во рту такой сушняк, что можно сдохнуть. Чонгук думает, что вчера ел песок и подрался с крокодилом. Потому что не видит других причин для всего вот этого, что он сейчас видит и чувствует. Он чувствует, как постель прогибается под чужим весом, оборачивается и, действительно, не понимает.
– Я готов простить тебе всё, кроме измены. Подставил другому свою задницу, имей совесть отвечать за этот поступок, – Тэхён сдавливает его горло, заводит запястья над головой и коленом раздвигает ноги, которые хозяина своего и так не слушаются, только неприятно ноют.
Чонгук хлопает глазами; в голове вспышками проносятся картинки полураздетого парня, который жарко целует в шею и губы, пьяно улыбается. Он оставляет тёмные синяки на бёдрах, заставляет парня под ним поддаваться, душит, давит на голову и живот, насильно разводит колени, которые, к слову, разбиты до глубоких ссадин. Чонгук столько раз падал, но это был не один день. Между этими событиями всё ещё провалы, которые он восстановить никак не может. Он смотрит в глаза Тэхёну, такие равнодушные. А человек перед ним в бешенстве, готов удавиться пеной, растерзать своего соперника. И этого больше всего Ким боится, когда открутить голову хочется не том, кто вертит задницей, а тому, кто смотрит. Грубая пощёчина обжигает кожу, а юноша всё ещё не понимает: за что?
– Неужели ты думал, что я не узнаю? Стоило только делами заняться, как ты помчался ноги раздвигать? – тон у Тэхёна ядовитый, он смотрит ему в глаза, горько ухмыляется, – клялся мне в вечной любви, пока трахался всласть, шлюха конченная?
Чонгук с трудом держит голову. У него всё ещё есть честь и достоинство, поэтому пара рывков, которые особых результатов не приносят, служат ответом. Он буквально кричит своим взглядом “Я не виноват!”. А еще его собираются снова трахнуть. Глаза начинает щипать. Слёзы у Чонгука скупые и противные, которые убивают быстрее, чем пуля в лоб. От которых муки разрывают тело, потому что он давится всхлипом, чувствуя внутри себя пальцы. Тэхён разбивается, но терпеливо растягивает. Считай, попользует куколку на прощание, а потом отрубит ему руки и ноги, подвесит вниз головой и будет смотреть на непрекращающиеся страдания до самой смерти своей жертвы. Предательство больно ранит. А Чонгук чувствует, что от банальной растяжки больно до конвульсий, он дёргается, шипит и трепыхается, пока его любовник выгибает брови, щурится и отшатывается, вытирая с ладони кровавые разводы. Какого, господи, хрена?! Чонгук прокусывает губу от боли и давится собственной кровью. Рукава сползают с запястий, оголяя цветастые гематомы, которые градируются от жёлтых до тёмно-синих. И тонкая полоска следов от наручников пересекает кожу. Он сам ничего не помнит, только сползает на постель, чувствуя, как щёки обжигают горькие слёзы. Притом они не его.
