– Юнги, – Джин зовёт его, встряхивая кулак, – возьми в моей комнате на полке зелёную коробку, выпей снотворного и ложись спать.

Мин сидит, трясущимися руками обнимает себя за плечи и качает головой. Намджун намеревается ударить в ответ, потому что не хочется подпортить репутацию самого дьявола в глазах своей сучки. Но он умудряется принять удар на себя, хотя предназначался он другому. Юноша сплёвывает кровь под ноги, а выбитый зуб крепко сжимает в ладони. Он смотрит этими своими, блять, глазами. Снова исподлобья, утирает рукавом разбитые губы и морщится, чувствуя привкус крови на языке. И внутри Юнги та самая бездна, от которой хочется сбежать, она хуже чёрной дыры. Засасывает.

На вопрос “Что ты сделал?”, который больше имеет значение “зачем” он не отвечает, улыбается, как последняя шлюха Сеула, тяжело опускается на пол. В ушах противно звенит от каждого вздоха. Скорее не от удара, а от двенадцати часов непрерывной истерики. За всё это время он даже не изволил поесть, поэтому его скрутило совсем неожиданно для окружающих. Юнги выворачивает прямо на пол одной водой, и он закашливается. От каждого вздоха тошнит. Воздух на вкус противный, оседает на языке накипью из стиральной машины. Пол холодный, голова тяжёлая. Гневно-взволнованный мат Джина глухой, его не слышно почти. Глаза закрываются сами. Юноша не чувствует под собой пола, немедленно проваливается в темноту. Там совсем нет чувств и мыслей, это даже радует.

Джин ставит капельницу и устраивает больничную палату в его комнате. Открывает окно, шторы отправляются в мусорку, потому что пахнут затхлостью. На тумбочке Юнги кругом таблетки.

– За ним смотреть нужно. У него желудок явно посаженный, – мрачно говорит он, сидя в гостинной, – ему нужна сиделка. Или чтобы он был с тобой рядом круглые сутки. Он не ест вообще, будто нет привычки. Он такими темпами заработает себе анорексию или место на кладбище.

Намджун тяжело откидывается на спинку кресла, понимая, что нужно записать этого долбоёба к стоматологу. А пока нужно подумать, что делать. Сучёныш недостаточно стрессоустойчив для того, что сейчас в криминальной структуре происходит. Но и в четырёх стенах у него тоже крыша протекать начинает, поэтому ни туда, ни сюда его не денешь. Сажать его на седативные – превратить в овоща. Но что оживляет запертого в клетке дикаря? Глоток свободы.

Ким поднимается, чтобы поговорить с братом. Ему лень копать, с кем Юнги хотел бы трахнуться. Можно просто дать ему день радости, независимости, а потом отрубить его большой любви руки и ноги, загнать в угол, получить желаемую реакцию.

– Он влюблён? – односложно спрашивает он, глядя на обессиленного Джина, который курит снова; дым поднимается прямо до потолка. Тот в ответ кивает, дёргает плечом и хмурится, – отвези завтра к нему, пусть трахнется и забудется, снимет стресс. Если что, отруби незадачливой любовнице руки, ноги, голову. У тебя же замечательная фантазия.

Мужчина закрывает глаза, шлёт нахуй прямым текстом. Но понимает, что это – лучшее решение проблемы. А ещё у него всего три дня до отлёта Хосока в Японию. Поэтому он едет в центр, чтобы лично договориться о встрече. Пока Юнги под капельницей, можно не беспокоиться, что он куда-то сбежит. Зря он так думает.

Юнги только успевает продрать глаза, как выдёргивает медицинскую иглу, игнорируя боль. Он сбегал из больницы десятки раз, и пока сознание в коме после нервного срыва, он выпрыгивает в окно, лезет по водостоку в первую попавшуюся комнату. Он не слонялся по дому особенно, но здесь прежде никогда не был. Поэтому он несколько удивлён такой светлой достаточно обстановке. Всё в красных тонах, аж глаза режет. А ещё глаза режет огромный бар у стены. Но бухать на пустой желудок, что курить, – всё наружу нахуй полезет. Он зарывается рукой в чёрные вихры, высовывается за дверь. В доме тихо, будто нет никого. Только где-то среди комнат есть одна сука, которой хочется глотку вспороть,перегрызть, сломать пополам хребет.

Его зажимают у стены. Юнги чувствует на губах грубый поцелуй, который буквально превращается в драку. Он отвечает с напором, стараясь перенять инициативу. И только сейчас до Намджуна доходит, что целуется он не так, как прежде. Он умело ласкает чужой рот, цепляется руками за широкие плечи и стонет полузадушенно, когда горячие пальцы прикасаются к груди. Мин буквально с ума сходит, мечется, чувствуя, как мужчина интенсивнее ласкает эрогенную зону. Юноша кусает за язык, шлёт к чертям всё, на чем свет стоит, выгибается до хруста в позвонках и спускает прямо в штаны.

– Не смей никогда касаться меня там, – хрипит Юнги, на трясущихся ногах стоит едва ли, чувствует крепкую хватку на бёдрах – следы наверняка останутся.

Мужчина давит ухмылку, задирает большую свободную футболку, опаляя дыханием нежную кожу. И человек перед ним стонет утробно, подтверждая догадки, выставляет руки вперёд. Ему настолько хорошо, что аж плохо, что слёзы скапливаются в уголках глаз, что сердце стучит в ушах где-то. Намджун доволен своей работой, развращает под себя такое нежное тело. Хоть оно и принадлежало другому, а сердце так у этого человека и останется навсегда, наверное. Но Юнги чист, будто белая лилия. А татуировки добавляют вульгарности, оплетают кожу тонкими узорами, прячут под собой шрамы, которые всё ещё открытые раны, от и до солью засыпанные.

Мужчина склоняет голову к плечу, касается языком нежного участка, ощущая металлическую прохладу. Юнги под ним разворочивает от каждого касания, он не стонет, а почти плачет. Ким опускает взгляд. Господи, не стоило. Этот сучёныш почти два месяца в его доме живёт, он трахал его предостаточно, но тонкое колечко пирсинга заметил только сейчас. И соски у него розовые, как в дешёвом хентае, Намджун такие впервые видит.

От очень интересного дела его отвлекает телефонный звонок. Мин опускается на пол, ноги у него разъезжаются, взгляд пустой.

– Замечательная штучка, – ему нравится, на самом деле. Это выглядит по-своему прекрасно, – жаль, что у меня нет времени на продолжение, остановимся на прелюдии. Честно заработал на один день свободы.

Намджун выходит прочь, гонит на машине, скрывается из виду тотчас. Юнги не может сообразить, что он имел в виду. О какой свободе может идти речь, если его буквально на цепь сажают. Джин скидывает СМС, что ему стоит собраться и ждать у ворот. От этого воротит, потому что совсем не знаешь, чего ждать от него и ждать ли вообще. Хочется позвонить Чонгуку, может, нажаловаться даже. Потому что там его нельзя касаться. Сердце и душа отданы другому, каждая клеточка тела также ему принадлежит.

Юнги разрывает, он осыпается пеплом к ногам человека, который медленно ломает его. Кости трещат от бешенства, он раздавлен. Это уже просто существование, на выживание не тянет. И ни одна физическая рана не болит так, как душа сейчас. Склеить себя по кусочкам, кусая губы до красных следов, – всё, что сейчас может сделать Мин, лишь бы не вскрыть вены кухонным ножом. Сердце больно бьётся о рёбра, разрывается от каждого вздоха и движения. На вопрос, любит ли он его, он ответит, что это совсем не любовь. Это помешательство, от которого он задыхается, сходит с ума. От разлуки буквально кожа слазит, плавится, отшелушивается влажными ошмётками.

Джин не смотрит на него. Он бледный, и впервые за всё время синие вены на его неприкрытых запястьях выпирающие настолько. Он смыкает губы в тонкую полоску, хмурится брови. Нет этой привычной лучи той улыбки, от которой внутри все беды разбиваются вдребезги и можно снова дышать, слышать, видеть. Чувство вины больно режет по сознанию.

Машина тормозит у того дома, который юноша знает наизусть. Они провели здесь три года, которые хочется не помнить, которые отравляют самым сладким ядом самообладание. Боже, они никогда не трахались так, как это стоило бы делать.

– Уезжай, Джин. Ты – лучший брат, несмотря на нашу недолгую связь. Но если я переступлю черту, я не вернусь, – у Мина голос дрожит, будто током ударило.

– Пока он может стать твоим лекарством, я готов сложить голову. Если о Чонгуке позаботится Тэхён, то о тебе только он.