В четыре утра нужно целоваться под дождём с человеком, с которым впервые за всю жизнь заговорил, слать его нахер и чувствовать, что член стоит и дрочить придётся долго и упорно. Вот же блять.
========== VII. ==========
Юнги вздрагивает от горячего дыхания на своей коже. Потом бесится на недолгие пару секунд, и ярость утихает. Хочется покурить ещё, потому что блядский стресс давит огромной бетонной плитой на голову. И косяк из марихуаны веселит как-то уж совсем плохо. Мин вспоминает, как в своё время хуярил морфий. И только одному богу известно, как Чонгук этого не заметил.
Юнги сам не знает, почему разбитое сердце неделю лечил наркотиками. Ладно, почти две. Ломало потом не слабо, хоть вскрывайся. И под длинными рукавами тёмных непрозрачных рубашек он прятал следы собственных зубов на запястьях. Но при этом он плакал и плакал на плече чонгуковом, пока голос не опускался в самое днище. Пока лицо и горло не начинало болеть, будто ржавым ножом по коже. Там всё ещё можно найти шрамы на ощупь, они плотными комочками прячутся внутри. И снова хочется колоться. Тогда бы не было так херово, Он чувствует себя разорвавшейся звездой, рассыпается и вновь склеивает себя на дерьмовый самый силикатный клей из канцелярского. Только новые трещины расползаются по старым осколкам, снова стирают тело и душу в порошок. Он рвал на себе волосы до плешин и плакал самыми горькими слезами, а теперь не осталось ничего. Хочется только утопиться в ванной, разложиться, превратиться в кучу склизского дерьма. Не выйдет.
Юнги щурится, облокачивается на столешницу и вздыхает нарочито громко. Чонгук начинает злится, потому что жрать хочет. И спать тоже. И в кровать бы, закрыть глаза, может, даже потрахаться. Только бы домой в плен тёплого одеяла, замотаться, исчезнуть. Голова болит жутко. Тэхён повторно опустошает холодильник, хрустит и чавкает его содержимым, облизывать пальцы.
– Может, мы поедем? – устало спрашивает Ким, цокая.
Звук мотора исчезает уже через несколько недолгих минут, Юнги только ворчливо морщится и трёт зад. У него болит всё, кроме головы, в которой и по сей час ветер гуляет. У них на троих одна мысль: какого чёрта. Джин, по правде говоря, ужасно жалеет, что раскрыл тайну братства. Сын любимой женщины – госпожи Мин, которая тем же днём после родов подписала отказ и не дрогнула ни на секунду. Она бросила своего ребёнка ради собственной свободы и выгоды. А потом абсолютно спокойно родила ещё двоих. Юнги бросает в дрожь от любой мысли о матери – она столько пуль пустила в его тело, что ранили в самую душу.
Джин разбит, кое-как запихивает в себя кусок пиццы и уходит. Он всем врал, себе в том числе. Он чувствует себя чудовищем, но монстр тут только один. И по сравнению с ним Намджун чист и невинен, как ангел. В любом случае, он тут самый взрослый. Взваливает всё на себя, чувствуя, как маски трещат по швам, которые в сотню слоёв наложены. Хочется спокойствия,выпустить пар. Он стрижёт себя неровными клоками самыми тупыми ножницами в доме. Опускает взгляд на пол, усеянный короткими прядями и боится смотреть в зеркало. Впервые за двадцать девять лет своей не очень-то и благополучной жизни Сокджин действительно ломает себя, разрывает на кусочки и почти плачет. Это похоже на сраное проклятие, потому что любой Мин в этом городе обязательно несчастен, не считая ёбаной матери, которая уже заказывает гроб малышу Гукки, спокойно попивая кофе. “Ведьма”.
***
Следующие пару недель Юнги разрывается от тревожного предчувствия, которое всё в животе переворачивает вверх дном. Братья дома почти не ночуют, поэтому всё своё время юноша проводит в одиночестве. Это кажется призрачной свободой, которая мешает дышать. Она сдавливает горло, сжимает лёгкие, которые от малейшего движения схлопываются и душат жизнь в теле.
Намджун приходит в конце третьей недели, когда человек перед ним уже не в себе. От одиночества крыша едет медленно, скрипя жалобно. Предчувствие совсем его с ума сводит, поэтому при виде мужчины мальчишка забивается в угол комнаты, трясущимися руками обхватывает себя и почти рыдает, заходясь в безумных конвульсиях. Ему снятся кошмары, которые красным маревом заливают глаза. И Юнги не спал последние семьдесят часов, задыхаясь от страха. Он чувствует, как пушка упирается ему в глотку, и воет. Потому что все братья Ким в его снах мертвы, убиты, уничтожены. А Чонгук захлёбывается последними вздохами, цеплять руками за него. И так каждую ночь, которая больше походила на неконтролируемую пытки. Мин пил таблетки, напивался, накуривался в усмерть. Так, что не держали ноги. Нюхал амфетамин, надеясь, что никто не узнает.
Намджун смотрит на него, будто тот совсем идиот.
– У тебя что-то болит? – Ким оборачивается к двери и зовёт Джина.
Юнги задыхается, когда смотрит в его глаза. “Не уезжай, не уходи, они убьют тебя”. Он бормочет неразборчиво и несвязно, бросается Сокджину на шею и просто вопит, срывая голос. У него подкашиваются ноги, кружится голова. Мир похож на тошниловку со странной какой-то уж очень броско-розовой рубашкой Сокджина, который боится вздохнуть, чувствуя, как внутри груди, вздымающейся прерывисто от долгого плача, сердце долбится так бешено, будто марафон пробежал. Это смахивает на немедленное сумасшествие, потому что Юнги буквально надрывается, чтобы глотнуть воздуха. Он на части разрывается, осыпается прахом и боится открыть глаза, потому что всё вокруг красно-багровое, горячее, будто самый ужасный котёл в аду.
– Вам нельзя ехать, – обессиленно всхлипывает он, едва держится на ногах, закатывает глаза.
Он просто висит в руках охуевшего Джина, теряет сознание и болезненно стонет от каждого вздоха. У него кожа с глубокими царапина и от собственных ногтей, цветущими гематомами на бледном лице, искусанными до глубоких ран губами, которые уже и на губы не похожи совсем. За это время он похудел ещё больше, казался совсем невесомый.
Намджун выгибает брови, глядя на выпирающие кости ключиц, тонкие пальцы, чёрные волосы, вьющиеся в разные стороны, взлохмаченные, стоящие торчком. Его хочется, несмотря на наличие десятка другого шлюх, которые могут все вместе или по очереди ублажать, ласкать умело и со вкусом. Только хочется Юнги, у которого не приспособлена дырка для долбёжки, у которого вместо любви в голове жгучая ненависть, доводящая кровь адским пламенем до кипения прямо в синих венах, что через полупрозрачную кожу просвечивают, опоясывают всё внутри глухими оковами жизни. И пока он может хоть слово сказать, пока у него язык на месте, пока он дышит – его хочется взять, может, даже насильно. Натянуть на свой член, чтобы слышать тихую ярость, которая почти физически ощущается. Он умеет злиться, и любить, наверно, тоже умеет. И его страдания самые вкусные, самые сочные, которые Ким за всю свою жизнь видел. Потому что за три недели извести себя до полусмерти можно только вот так, когда депрессия глубокая и непрекращающаяся.
– Ему нужен врач, – севшим голосом говорит Джин, спонтанно закуривает. Сложно с такой семейкой не начать, – но если он его увидит, то в психушку его и запрут. Надолго в самых жёстких условиях. Его тупо к кровати привяжут, и на этом всё закончится.
Намджун пожимает плечами, говоря, что нет. Что о таком лечении не может быть и речи, что так не пойдет дело. Он достаёт телефон, спрашивает название препарата и просто заказывает таблеток на месячный курс.
– Я слышал всё тогда. Знаешь, даже если он твой брат, это ему никак не поможет. Я не ты, я превращу его жизнь в ад. Человеческое тело сгорает за час. А от него уже остался только пепел. Если так пойдёт дальше, я его просто убью. Я уже почти выгнал его однажды. Он нужен мне, пока в нём есть эта блядская искра проклятой шлюхи. Пока я могу его трахать и получать отклик, – Сокджин не может удержать свою агрессию, хрустит пальцами, уголки его губ немедленно опускаются, а на лбу залегает морщина, – он останется со мной только при этих условиях. Потому что не очень приятно ебать бревно, да, Джинни?
Юнги впервые видит, как его неожиданно обретённый брат впадает в ярость. Припадок его гнева похож на пожар. Джин бьёт сильно, надеясь сломать челюсть или оставить огромный синяк. А еще лучше проломить голову насмерть, выбить все зубы, выдавить глаз. Джин совсем себя не контролирует, потому что знает, что язык боли куда более доступен, чем слова. Намджуна перекруживает, и он оседает на пол с тихим вздохом. Мин вжимается в кресло под его косым взглядом.
