Банковский работник метался по камере как бзык, попавший в спичечный коробок юного натуралиста. А когда наступило долгожданное утро, он с первыми лучами солнца предстал перед начальником изолятора.

Начальник, выслушав доводы покусанного банкира, пообещал отпустить его на сутки раньше, если новый русский будет вести себя хорошо.

Назад в камеру, где искусанное и расцарапанное тело ждало полчище голодных клопов, банкир не хотел. Его совершенно не устраивало провести четырнадцать оставшихся ночей в блошином окружении.

В итоге появилось следующее.

Больше банковские работники в ИВС не попадали и своим вниманием родную российскую милицию не баловали. Вся правоохранительная система необъятной и нищей страны, как и ИВС нашего ОВД, несла свою благородную миссию без братской помощи новых русских. А как светлая, добрая память о любителе черной икры сиял в кабинете стул, на котором, крутясь, как школьник у пианино, ждал майор полосатика Кузю.

В кабинет кума ИВС арестованный Кузнецов вошел твердой революционной походкой, рисуя в своем зековском воображении бывалого каторжанина.

Кузя без приглашения упал на стул и, закинув ногу на ногу, вызывающе посмотрел в глаза оперативнику.

– Ну что? Синепузый! Как дела? – осведомился Барсуков.

– Как на даче, ни письма, ни передачи! – буркнул в ответ Кузя.

– Ты что, со шконоря ночью долбанулся? – поинтересовался майор, улыбаясь.

– Вы меня на дачку кинули, – начал было Кузя, но был внезапно перебит истерическим хохотом кума.

Барсуков наконец-то вкурил о причине Кузиной голодовки и теперь думал лишь об одном: чтобы не намочить штаны со смеху.

Кузнецов, чувствуя себя борцом за справедливость, сидел с гордым видом, как вождь Ирокезов. Он уже понял, что купился на чью-то злую шутку, но отступать было некуда.

Майор, окончив смеяться, развалился с покрасневшей рожей на стуле и, поворачиваясь в разные стороны, думал, что же сказать этому «пересидевшему» борцу за права всех обездоленных – арестанту.

– Вовчик. – называя Кузю по имени, задумчиво произнес хозяин кабинета.

– Слушаю, – буркнул гость.

– Тебе никто дачек не приносит, не один ли хрен: лишат тебя ее или нет.

– Тут дело принципа, – гордо отпарировал Вова, расправляя плечи.

Кум, встав из-за стола, молча протянул Кузнецову извещение с подписью Егоркина.

Лицо Кузи по мере поглощения строчек делалось добрее и добрее.

На середине прочитанного взгляд у смотрящего за ИВС стал добрым, как у Санта-Клауса. Ну а последние строчки Кузя уже не видел из-за слез, вызванных судорожным смехом.

Прочитав извещение, Вовчик, вспомнив о Романове, беззлобно бросил:

– Я Рыжего на этапе выловлю и щелбанов наставлю! Приколист хренов, чуть из-за него с голоду не помер, на пайку в обед пролетел, – вздохнул положенец подвала.

Пока Кузя читал жалобу Егоркина, майор, улыбаясь, стучал по клавишам печатной машинки. Закончив печатать, он с серьезным выражением лица осведомился:

– Ты мне завещание напишешь?

– Какое? – вопросом на вопрос поинтересовался Кузнецов, не ожидая подвоха.

– Ну, так, мол, и так, если я нечаянно надую лапы, не выдержав беспричинной голодовки, то завещаю майору милиции Барсукову свою кожу с портаками!

– На хрена она вам сдалась, Анатолич? – улыбнулся Кузя.

– Абажур для настольной лампы смастерю, как в Бухенвальде! – расхохотался майор.

– Хрен дождетесь! – проворчал Кузя, пряча за спину исколотые руки.

– Ну, на, тогда распишись и шлепай в камеру! – объявил кум ИВС, протягивая листок арестанту.

Кузя прочитал текст и, расхохотавшись, сунул бумагу в карман шортов.

– В хате приколюсь, – объяснил он, выходя из кабинета.

Дежурный отвел его в камеру. Кузнецов же, сев на шконку и достав листок бумаги, громко на всю хату прочел:

Следующее утро началось, как всегда, с рассмотрения пачки заявлений в различные инстанции.

– Прошу вызвать адвоката Кашимова. – пробубнил майор и передал листочек с заявлением Юрику.

Юрка внимательно, как будто пытаясь найти в нем тайну золота Колчака, осмотрел заявление и разочарованно кинул его в урну.

– В отпуске! – проговорил он при этом.

– Прошу вызвать следователя Ряшина, – зачитал вслух кум.

– В командировке, – сделал заключение Юрик, и заявление плавно опустилось в корзину для мусора.

– Прошу ознакомить меня с копией приговора, – продолжал Барсуков.

– Зина, зарегистрируй, – произнес Юрик и, отложив в сторону заявление, с грустью посмотрел на ведро под столом.

– Прошу выдать мне одноразовый станок, завтра суд, – читал майор.

– Ногтями пусть бреется! – радостно рявкнул Юрка, кинув заяву в урну.

– Прошу выдать мне ложку, – произнес майор.

– Ложку, трубку и жену не дам никому! – придумал ответ командир отделения, проделав с заявой то же самое.

– Прошу выдать нам ножницы для подстрижки, – проворчал кум.

– Четыре удара, восемь дырок! Не положено! – объяснил машинально Юрчик, торжественно опуская очередное заявление в корзину с мусором.

– Прошу выдать мне Уголовно-процессуальный кодекс для написания кассационной жалобы.

– Читай старые письма! – блестя глазами, рявкнул Юрик, протягивая руку к урне.

Но майор его опередил. Он вырвал почти налету заяву и внимательно ее осмотрел.

Это был маяк, арестованный просился на важную беседу.

Барсуков подмигнул Юрчику и сунул заявление в карман.

Зина, сидя за печатной машинкой, молча наблюдала за их титаническим трудом. Она знала, что адресатам попадет только процентов десять заявлений, а остальные будут любезно опущены Юриком в почтовый ящик, стоящий у края рабочего стола. Наконец-то час цензуры кончился, на столе осталось пяток заявлений, зато урна под Юркиным столом наполнилась чуть ли не до краев. Больше разбирать было нечего. Никто не угрожал голодовкой, никто не обещал вскрыть вены.

– Пятьдесят лет баскетболу! – двигая ногой полную заявлений мусорную корзину, пошутил Юрка.

Майор пошел в свой кабинет, который находился в камерном блоке.

Надо было выдать УПК человеку, который что-то хотел сказать куму.

Вызвав в кабинет любителя юридической литературы, Барсуков почерпнул новости ИВС за прошедшие сутки. А новости были довольно-таки разнообразные: