А кругом, далеко кругом, так и рокочет, и гремит без конца:
— Да живёт наш царь Иван Васильевич! Слава ему!..
И чудо совершилось.
Перед головным отрядом царского поезда, выходившего из Фроловских ворот, расступились скипевшиеся массы тел людских.
Стража вдоль дощатого пути, свободно вздохнув, по-прежнему в два ряда стала… И по настилке прошёл весь поезд до самого Лобного места.
Но не даром обошлось это чудо толпе.
Вопли, крики в ней послышались, особенно из задних рядов. Всё больше женские голоса, детские вопли. Конечно, бабы всегда любопытством отличаются. И нельзя бы им, а они — тут как тут! И с детьми, если не на кого малышей дома оставить. И немало жён, детей, стариков слабых, даже сильных мужиков здесь в этот миг было подавлено.
Больше тысячи человек на площади и в переулках бездыханными подняли, когда понемногу толпы разошлись. Но это потом было.
А теперь юный царь стоит на возвышении, окружённый блестящей дружиной своей, ближними князьями, боярами и опальниками прощёнными, всеми маститыми, степенными думцами, священством, дьяками, писцами — сынами поповскими и дворянами, боярскими детьми… Митрополит-владыко, поэт-художник Макарий, рядом с царём, в облачении святительском, почти не уступающем в блеске царской ризе парчовой и бармам тяжёлым, каменьями, образами златоковаными украшенном.
Только в шапках у них и разница.
Клобук белый на Макарии.
Сияющий царский венец прадедовский на Иване.
А очи у обоих — у старика и юноши — сейчас одинаково святым огнём горят… Огнём светлой радости, огнём восторга душевного.
Сильвестр, духовник царя, Адашев, друг его, — в первых рядах стоят, глаз с царя не сводят.
И царь часто оглядывается на них, пока бирючи кричат, приставы хлопочут: народ к молчанью, к порядку призывают.
И второе чудо совершилось. Тихо стало на площади.
Так тихо, что слышно каждое слово, слетающее с губ царя… Слышен и гул далёких масс народных, куда не дошло ещё слово государево:
— Тихо стоять и молчать! Слушать речи царские!..
Говорит Иван… Не совсем внятно сперва… Волнуется очень… Правда, много лет он в уме каждое слово такой всенародной речи обдумывал… И теперь много раз, составляя её, записывал, переписывал вновь, как «Отче наш» учил… А волнуется… Русь перед ним стоит и слушает… Чутко внемлет Земля слову царскому.
Попы, с крестами стоящие, совершили молебен.
Поклонился царь митрополиту.
— Отче-господине, внемли чаду своему духовному. Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощник и любви поборник. Знаю аз, что ты добрых дел и любви желатель! И ты знаешь сам и ведаешь, что я после отца своего остался четырёх лет, осьми годов после матери. Родственники мои небрегли о мне, а сильные бояре и вельможи обо мне не радели, самовластны были. Сами себе саны и почести похищали моим именем, во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись. Аз же яко глух и не слышах, и не имый во устах своих облачения, по молодости своей и по беспомощности! А они властвовали!
Ближние ряды толпы, сначала с любопытством только слушавшие, стали уже волноваться, проникаясь огнём речи царской.
Иван продолжал:
— Думал я прежде мстить вам опалами и казнями. Теперь, егда смягчил, просветил Всесильный душу мою, егда сломил Царь Царей земную, тщетную гордыню мою, хочу, по завету Христову, простить и сим врагам моим, о чём и повещаю в сей миг всенародно, торжественно…
Но и самым прощением моим вины ваши всенародне сугубо обличаются!..
Не могши ранее, теперь, на двадцатом году возраста моего царского, видя государство в великой тоске и печали от насилия сильных и от неправд бояр, наместников, ставленников моих, умыслил аз, грешный, по долгу своему государскому, всех в согласие и любовь привести, к совету отца владыки, бояр, князей верных и с помощью угодников святых московских и иных…
— По совету твоему, отче-господине, постановили мы собрать своё государство, наследие отцовское: ото всех городов всякого чина и звания людей для оповещения и совета всенародного, земского…
Остановился тут царь. Поклонился снова митрополиту. На все четыре стороны отдал народу поклон и снова заговорил, теперь уже громким, звучным, уверенным голосом, далеко разносившимся над несметной толпой.
— Люди Божии и нашему царскому величеству Господом Богом дарованные! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам былых всех ваших обид, разорений и налогов лихвенных исправить не можно. Случились они, все обиды ваши, по причине долгого несовершеннолетия моего, пустоты ребяческой и беспомощности. Один был среди стаи сильных разорителей государских!.. И потерпели вы по причине неправд, содеянных от бояр моих и властей, моим именем буйствовавших… по причине безрассудства неправедного, лихоимства и сребролюбия…
Напряжение народное дошло до высшей степени. Свершилось нечто небывалое не только на Руси — в целом мире, от сотворения его!
Те речи скорбные, которые по углам в опочивальнях, по хатам, на полатях знатные и простые люди шептали, те слова, за которые в застенок брали, языки резали или здесь, на Лобном месте, четвертовали, и вдруг эти же самые речи и слова с этого самого Лобного места произносятся вслух, всенародно, торжественно… самим царём. Не выдержала душа народная наплыва чувств, смятенных, бурных, где скорбь и восторг дивно перемешались и подымали к небу… уносили с грешной, печальной земли, юдоли плача и произвола насильников…
Не вынесла душа всенародная!
Рыдания, сдержанные, могучие, как рыдания моря в грозу, всколыхнули тысячи грудей народных… Словно земля вся, самые недра её рыдать захотели и глухо вздымались, порывисто — и рыдания те сдерживали в бездонной своей глубине…
А царь, потрясённый, с лицом, влажным от слёз, продолжал:
— Люди Божие и мои дети любезные! Молю вас! Оставьте, по Завету, простите друг другу вражды и тягости всяки, кроме разве очень великих покоров. Очень больших дел и убыточных. В этих делах и в новых всех — я сам буду вам, сколь оно возможно, судья и оборона. Буду неправды разорять всякие и похищенное насильниками, кто бы ни были, отбивать и возвращать. Да поможет нам Бог, по той правде, какую нынче мы сказали вам!
Снова поклонился и при рыданиях, криках и рёве народном вернулся со всеми своими во дворец.
А там, назначая Адашева окольничим боярином своим, несмотря на худородство этого любимца, Иван строго, внушительно произнёс, чтобы все окружающие слышали и запомнили:
— Алексие! Взял я тебя из низших и самых незначащих людей!.. Слышал я о твоих добрых делах, в них осведомился — и теперь тебя милостию царской своей взыскал выше меры твоей, не тебя ради, но ради спасения и для помощи души моей, во гресех тонувшей.
Хотя твоего желания и нет на это, но аз тебя пожелал. И не одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою облегчил, жажду правды истинной, жгучую жажду мою утолил и на людей, вручённых мне Богом, призрел бы без прельстительства лукава.
Тебе поручаю днесь: принимать челобитные от бедных, от изобиженных и разбирать их со тщанием. Не бойся сильных и славных, каковые не по заслугам своим, но похитили почести и губят насилием своим бедных и сирых и немощных. Не смотри и на ложные слёзы бедного, когда на богатых клевещет, корысти ради, и ложными слезами оправить себя ищет. Но всё рассматривай внимательно и переноси к нам истину одну, боясь не гнева земных владык, но единого суда Божия неумытного!..
А в помощь свою избери судей правдивых от бояр и вельмож, кого сам пожелаешь.
Таким образом, Адашев явился посредником между народом и верховным владыкой земли.
Он же был и решитель всей внешней тогдашней московской политики, принимал и отправлял послов, конечно, тоже с помощью митрополита, хотя и не гласною. Впрочем, литовские послы прямо бывали на советах и совещаниях у Макария. Макарий же писал грамоты к ливонским бискупам и орденским командорам.
Другая речь Ивана прозвучала в том же 1550 году на соборе церковном, «Стоглавом», и вот её слова:
