После сильнейшего припадка обычной болезни — причём особенно сильно трепетало и билось могучее, юное тело царя — он заснул на часок, но скоро проснулся.

Зарево пожара доносилось и сюда, за много вёрст, и чудилось потрясённому Ивану, что он слышит треск горящего дерева, слышит безумный вой и хохот заживо сгорающих бедняков, тут же сходящих с ума…

Эта картина так и реяла перед взором царя…

— Страшно… Страшно, Алексей! — вдруг зашептал он неразлучному своему спутнику, Адашеву, спавшему тут же.

— Да, государь. Это не то, что пожар града Рима, — грустно, с невольной, хотя и мягкой укоризной промолвил тот.

— Молчи! Каюсь! Мой грех!.. Молчи уж лучше…

И, не сомкнув глаз до утра, то рыдая и трепеща, то в молитве припадая перед божницей, проводил эту горестную ночь царь Иван.

Наутро, когда пришли вести о падении митрополита со стены и о чудесном спасении его, сейчас же собрался Иван с Адашевым к Макарию, в Новоспасский монастырь. Бояре все — следом за царём, желая повидать святителя, испросить благословения, совета его.

Телом страдающий, пастырь духом оказался несокрушим. Он же ободрял и утешал их всех, здоровых, но растерянных и подавленных духом.

Только и такое испытание всенародное не смирило бояр.

Стали опять разбирать: кто тут виновен, кто прав?

И снова всплыли обвинения, дней двадцать тому назад высказанные против Глинских. Шуйский, Скопин и Григорий Захарьин с другими заявили:

— От Глинских пожога пошла! Не мы одни — вся Москва то же толкует! Государь, вели обыск навести!..

Глинский Юрий сидит уж, молчит, бледный, запуганный…

— Да что ещё бают! — возвысил голос Пётр Шуйский. — Что дядевья твои, государь, месте с бабкой-старухой и с жидом-лекарем и с людьми ближними волхвовали! Вынимали у казнённых людей сердца человеческие, в воду клали да той водою, ездя по Москве, кропили… Оттого Москва и выгорела. Безумная речь, што и говорить. А надо сыскать поклёпщиков! Пусть свою правду докажут. Не то, гляди, народ больно плох, ненадёжен стал с перепугу да с разорения пожарного. Колодники из тюрем повыпущены… Злодеи, воры, разбойники всякие. Они и добрых людей на мятеж подобьют. Надо народу правду узнать.

Слушает суеверный, как и все в его время, Иван, и холодный пот выступает на лбу крупными каплями.

Уж не правду ли толкуют бояре, хотя и враги они Глинским?

Первая правда то, что проведали люди про работу лекаря бабкиного, как он режет трупы и на мёртвых преступниках живых людей лечить учится… А если не лечить, а губить? Кто знает? Хоть и не жидовин дохтур, как облаяли Згорджетти, всё же схизматик, католицкой он веры…

Вторая правда: сам Иван у него сердца в банках видал; в спирту, не в воде… А видал.

Толкует лекарь, всё для ученья ему.

Зачем для ученья сердце мёртвое?..

Так если две правды враги Глинских сказали, может, и в третьем не лгут? Завидно дядьям, что власть поотнялась у них, вот и жгут Москву?..

И мучительно задумался Иван.

Молчит Макарий. Понимает, что хотя бы и сознал вину Глинских царь, на поругание их не выдаст… Да и не надо бы.

Но за Глинских вступиться — плохой расчёт. Их дело потеряно. И всех своих друзей, старых и новых, Шуйских и Захарьиных от себя старец своей заступкой оттолкнёт…

И на царя покамест плохая надежда. Вот если удастся последний ход, тогда…

И молчит Макарий, ждёт, когда обратится к нему за советом царь.

— Отче-господине! Как быть?! — дрожащим голосом заговорил наконец царь. — Видишь муку мою… Как пред Истинным, открыто пред тобою сердце… Сознаю всё окаянство своё… Но вине дядьёв не верится. Как быть? Научи, отче-господине! Такой час приспел, что на тебя да на Бога вся надежда моя!

— Тебе не верится, и мне ж не верится, государь! — слабым голосом, но внятно начал Макарий.

Все бояре только переглянулись с угрюмым удивлением и с нескрываемой враждебностью перевели взоры на Макария. Только один царь с бледной улыбкой да Глинский с благодарностью глядят. А святитель Макарий продолжает всё так же спокойно и медленно:

— Коли мы оба не верим, значит, и нет того. Отчего ж и обыска не нарядить? Сыскать надо наветчиков. Они своего не докажут. Тут, народне, — и казнить их. Толки и стихнут, всё уляжется, успокоится.

Полная перемена в лицах произошла.

Как мёртвый сидит Глинский. И он не ошибся. Это прозвучал ему смертный приговор.

Просияли бояре, про себя Макария нахваливают:

«Что за ум светлый! Что за башка! Ловко!..»

Бояре знают, что знают!.. Они и в себе, и в черни, ими же взбулгаченной, ими же подстроенной, твёрдо уверены… Крышка Глинским.

На том и порешили: через три дня-де, в воскресный день праздничный, на площади кремлёвской на Ивановской, клич кликнуть обыск нарядить. Там, на народе, окажется правда: кто Москву спалил?

Вернулся на Воробьёвы горы царский поезд.

С Макарием Сильвестр остался. Долго об чем-то беседуют…

— Цело ли? — спросил Макарий.

— Всё цело! Только пождать ещё надо… Не отгремела гроза… И Адашев там приготовит, что следует.

— Не отгремела, правда твоя. Счастлив конюший боярин, Глинский Михайло, что нет его… А Юрий — не жилец он на свете…

— Сам знает, что не жилец… Рад бы убежать, да некуда. Теперь, поди, бояре его пуще, чем царя, сторожат: не уехал бы!

Покачал только головой в грустном раздумье Макарий…

Не ошиблись ни на йоту оба старца.

Настало воскресенье, 27 июня.

На обширной кремлёвской площади черным-черно от народной толпы. Площадь эта, от стоящей здесь церкви Иоанна Лествичника, или Ивана Святого, звалась Ивановской. Теперь это — церковь и колокольня Ивана Великого, Годуновым впоследствии пристроенная.

Во время Ивана IV не было ещё колокольни. Колокола большие, в огромной звоннице каменной, шатровидной, почти наружу висят, подвешены скрепами толстыми к балкам огромным.

Всего четыре дня после небывалого такого пожара прошло, а уж жизнь в свою колею вступила. Курятся ещё остатки сгоревших палат и храмов Божиих, вьётся сизый дымок от пепла и головешек, что грудами всюду навалены… Воздух едкой гарью пропитан, дышать тяжело… Земля остыть не успела, раскалённая… А людской муравейник копошится, гудёт, жужжит на все голоса… И чёрные люди, и крестьяне тут окрестные, приезжие с припасом, который так нужен в погорелом городе… И ратники и дьяки, иначе, дельцы площадные, которые здесь именно кабалы строчат, кому надобно… Все тут, до разбежавшихся колодников включительно. Большинство оборванные, закоптелые, обожжённые даже… И все — обозлённые, с душой, напряжённой всеми минувшими ужасами… Напряжены все до того, что и на геройство и на самое грозное дело, на лютое, на свирепое, эту толпу полуголодную одним словом, одним воскликом подвинуть можно!

Гудёт, зловеще рокочет толпа.

Ждут все: нынче бояре о пожоге московском обыск чинить будут.

Появились и бояре наконец, стали на месте на расчищенном, которое раньше метальщики обмели.

Юрий Глинский тут же. Бледный, словно на казнь его вывели. Не хотел он ехать. Да заставили силой почти его.

— Как же, — сказали ему, — о роде твоём обыск, а тебя не будет? Погляди сам, чтобы всё по чести шло!

Пришлось сесть на коня. Едет, а у самого ни кровинки в лице!

За ним, как и за другими боярами, челядь его.

Всю как есть взял он с собой.

Да что в ней проку?

Тонет эта кучка вооружённых людей в ревущем море народном, взволнованном, которое, пожалуй, не менее страшно и гибельно бывает порой, чем беспощадное море пламени.

И на людей-то Юрию поглядеть страшно, и вокруг смотреть тяжело. Сколько потерь! Сколько горя! Какой огонь был! Уцелела вон церковь Вознесения, но камень у неё от жару — где глазурью покрыт, где в песок перегорел… Осела церковь, рухнет того и гляди!

И этот вид пожарища, гул разъярённой толпы, страшно всё как-то влияет на душу Глинского. Он знает, что его ждёт. Тут-то бояре с ним свои счёты и сведут… Чернь за то отомстит, что глух он был к жалобам, когда обиженные челядью его люди простые прибегали к боярину, к дяде царскому…