В то же утро на любимом коне своём, арабчике, которого принял в дар от Адашева, щедро одарив взамен нового слугу своего, выехал, по обыкновению, за город Иван с большой блестящей свитой. А поодаль скакала дружина дворянская, человек двадцать — тридцать. Рядом с Иваном двоюродный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий, и родич, племянник царя по женской линии, князь Мстиславский Иван. На большом, тяжёлом коне плетётся за всеми грузный хан касимовский, безбородый и малоподвижный. При нём Даир, царевич астраханский. И Курбский Андрей, воин молодой, и князь Горбатый, воевода, тут же едут. Воронцовы оба брата поодаль немного — Фёдор и Василий. Кубенский Семён, родственник казнённого всего год тому назад князя Ивана, троюродного брата царского, едет задумчивый, взволнованный чем-то. Мстя за невинно казнённого страдальца, он теперь подал руку Воронцовым и Шуйским, но прямая честная душа Рюриковича возмущается окольными, тёмными путями, которыми пришлось ему идти.
Морозов Михаил, Сицкие, Захарьины, воевода Михаил Воротынский, Хованский-князь, Иван Челяднин, Палецкий, Бельский молодой — все тут.
Алексей Адашев, новый постельничий царский, едет и о чём-то толкует с князем Дорогобужским, своим товарищем по должности, тоже спальником царским. С говором и смехом ехала вся кавалькада. Атласные кафтаны, опушки меховые, соболиные, разводы и жгуты из золотых да серебряных нитей тканные, камни, самоцветы дорогие, украшавшие всадников, — всё это так и сверкало-переливалось в ярких солнечных лучах.
Оружие дорогое, с насечкою, тоже сияло да позвякивало. Оперённые стрелы в саадаках на быстром ходу так и взлетали за спиной у дворян-провожатых…
Проехав с полчаса, миновав и оставив далеко позади городскую черту, весь поезд направился прямо к стану московских войск: Передового полка и полка Правой руки, которые раскинули шатры свои вёрстах в шести от города, в тени густых дерев большой, многолетней рощи.
— Глядите, что за люди такие идут прямо на нас? — вглядываясь в даль, спросил вдруг князь Мстиславский.
Царь насторожился и тоже пристально стал вглядываться в том направлении, куда указывал княжич Иван.
В полуверсте от них из рощи на опушку один за другим высыпали ратные люди, по виду пищальники. Все в тёмных полукафтаньях, в шапках новгородских, — они, конечно, принадлежали к дружине, высланной из Новгорода тамошним наместником, князем Турунтаем-Пронским, ведавшим и Псковом заодно. Раньше Репнин-Оболенский с Андреем Шуйским правили бурливыми сынами святой Софии, но Шуйский возвысился сперва на степень правителя московского, а потом зарезан был на пустыре, как овца. Репнин тоже не удержался на своём месте. Турунтай, назначенный Бельскими, не был честнее. Он лишь изменил тактику, которой раньше держались оба соправителя.
Льстя всему миру, всем обывателям вообще, давая городу новые льготы, и своей волей, и у царя выпрошенные, наместники вообще не упускали ни одного случая, где можно было прижать, потеснить, пограбить отдельных людей: торговых, тяглых или гостей заморских, а таких особенно много сбиралося в Новегороде, старом торговом перепутье. Ещё солоней Пскову приходилось.
Но псковичи — те молчали, терпели покуда. А более смелые, буйные новгородцы, и в спальне царёвой не раз под главенством Шуйских куролесившие, — эти легко поддались на «поджигу» Воронцовых, Кубенских и тех же Шуйских. Решили теперь они воспользоваться случаем: отрока-царя припугнуть, а то и в полон забрать, держать, пока своего не добьются…
Чтобы избежать обычных, вечных ссор между войсками, новгородцев подальше от москвичей поставили, вёрстах в трёх, зато к городу поближе. И только мимо шатров, осенённых хоругвями с ликом Заступницы Новгородской, можно было пробраться к вежам московским.
Видно, шепнул кто пищальникам, когда и как поедет Иван. Покинув шатры, ратники забрались по ту сторону дороги, в рощу. И теперь, как из мешка, сыпались на опушку; стоят и на пути, по которому царю вперёд ехать надобно. Сначала, казалось, немного их вышло из лесу. Но за полверсты видно, что между дерев ещё кафтаны и цветные верхи шапок виднеются… И постепенно увеличивается живой человеческий затор на пути.
Побледнел Иван от ярости, узнав новгородскую дружину, вольницу, ему с малых лет страшную и нелюбимую… И старый страх прополз холодной змейкой по спине.
Далеко ещё они, пешие… Кругом — обороны много у Ивана… А всё же невольная дрожь пробегает по телу…
Овладев собой, говорит Горбатому:
— Ну-ка, Сашка, пошли кого, пусть погонят с пути это воронье… Новгородцы, никак?.. Их даже кони, того и гляди, испужаются.
Мигом от группы дворян, ехавших сзади, отделилось человека три и поскакали к кучкам пищальников, но те, опершись на своё оружие, стоят спокойно, ждут приближения поезда.
— Эй, вы! Што за люди?! Прочь с пути, смерды поганые… Царь едет!.. А не то!..
И дворяне внушительно свистнули по воздуху своими нагайками турецкими, со свинчаткой на конце.
— Су! Грози, да не грозно. И не таких медведей мы подымали на рогатины… Што ж, што царь? Его-то нам и надобно. Челом ему бить хотим, на обидах на поместных, на служилых да на дворянских… Скачите, скажите царю… Неча ему пужаться нас. Не татаре мы: его подовластные, хрестьянский люд.
— Прочь! И слушать ничего их не хочу!.. — с пеной у рта от дерзости холопов вскрикнул Иван, когда подскакали дворяне и передали, что толкуют пищальники. — Пусть в шалаши свои попрячутся, нам дорогу дают. Для жалобщиков приказы есть у нас… Прочь их погнать… Сейчас же.
— Приказы?.. Знаем мы энти приказы! Вон они у нас, здеся сидят! — показывая на загривки, уже гораздо резче загалдели пищальники, выслушав ответ Ивана.
Ответ этот сообщили им царские посланные, окружённые толпой провожатых дворян, по знаку Горбатого выехавших вперёд царского поезда.
— Что?! Вы орать? Царского слова не слушать?.. Прочь, холопы!.. — загремел голос старшего из дворян-охранников. — Ну-ка, братцы, покрестим дураков, чтобы знали, как молиться, как лоб крестить!
И со свистом опустилась тяжёлая нагайка на плечи ближайшего из толпы.
Там словно ждали только этого знака…
Плотной стеной, отвечая бранью на каждую брань, толчком на толчок, стали надвигаться на конных пищальники. Одни хватают за уздцы горячившихся коней, стараясь стащить с седла всадника. Другие — колют лошадей: те, вздымаясь на дыбы, чуть не сбрасывают всадников. А куча новгородцев, озлобленных, дюжих, подвыпивших хорошо, очевидно для храбрости, всё растёт. Полетели комки грязи, камни в дворян. Сообразив опасность, конные круто, все разом повернули, проскакали немного назад, выстроились, опять повернули и стоят теперь живой стеной между поездом царя и толпой бунтовщиков, готовые ринуться в лихую атаку. Но раньше вынули по стреле, зарядили самострелы и ждут, что будет.
Князь Горбатый, видя, что творится, поскакал к дворянам-стражникам, чтобы распорядиться боем.
Иван, ещё пуще теряясь, страшно озлобленный, огляделся вокруг.
Прежде всего ему кинулось в глаза, как разделилась его собственная свита. Владимир Андреевич, Сицкие, Захарьины, Курбский молодой, Мстиславский, Адашев, Морозов, Воротынский, Челяднин и Бельские — все заступили царя, огородили его, словно прикрывая собой от опасности, как пчёлы матку порою оберегают телами своими.
Пётр Шуйский, Хованский и Кубенский с Палецким, словно ненароком, отстали малость, поодаль, на отлёте держатся. Воронцовы-братья — ни в тех, ни в сех: посредине, так сказать! И сюда, и туда одинаково быстро и незаметно примкнуть могут, смотря по ходу события.
Всё это заметил наблюдательный, вдумчивый царь.
Вперёд глянул — там уж стрела зазвенела… Пищаль грохнула… Ослопы мелькают, сверкают лезвия сабельные… Побоище прямо затевается. Вот упало двое…
Назад посмотрел Иван и обмер. Из рощи, мимо которой ехали раньше, — там, отрезая отступление, появились новые толпы этих угрюмых, возбуждённых холопов-пищальников. Много их! С той и другой стороны до тысячи шапок наберётся… А иные и в полной броне, с колпаками железными на голове… Словно на врага вышли! Направо от дороги луг зеленеет, пригорками и холмами кончаясь вдали. Что там? Может, новая засада?.. И круги разноцветные поплыли в глазах у царя.
