— Чтоб ни спал, ни ел гонец, пока их не увидит. Пусть двадцать, тридцать коней загонит… Но чтоб через десять дён Федя здесь у меня был!
И такое, почти неосуществимое, приказание было выполнено. Но вот решил Иван выместить старые обиды, свои и Федины, какие раньше выносить им довелось от сверстников и товарищей по играм, от «ребят голоусых», от рынд и других, что наверху, в царских хоромах живут.
Княжич Мишенька Трубецкой да княжич Дорогобужский Иван, первый — из литовских, второй — из северских владетельных князей, в споре детском, давно как-то, своею знатностью похвалялись, в ловкости и удаче превзошли Ивана. Не забыл этого злопамятный мальчик. Теперь велел их в тюрьму отвести. А туда прислал верных людей, доезжачих своих, и погибли оба. Одного задушили подушками. Другого — прирезали.
Немного дней спустя товарищ обоих загубленных, красавец-юноша, Фёдор Иванович Овчина с «верховыми» ребятами толковал.
Высокий не по летам, сильный малый, был он сын родной того самого Ивана, который правил в годы правления княгини Елены и считался её возлюбленным.
— Как похожи вы с осударем! — сказал кто-то Фёдору Овчине. — Совсем братья родные. Одна стать и постать. Рядом поставить — не разберёшь: хто ты, хто царь Иван… Только что постарше ты малость…
Нахмурился Федя.
— Молчи лучше!.. Любил я его, правда, как брата. И отец мне говаривал: люби государя… А теперь не видел бы его! За что он Мишку и княжича Ивана загубил?.. Палач, не брат он мне!..
Вечером того же дня схвачен был юный Овчина, и не успел никто о нём похлопотать, потому что наутро уже мёртвым лежал несчастный. А государь молодой и во дворце не остался.
С гиком и свистом, окружённый ватагой приспешников, целой ордой шалопаев из боярских детей и простых молодчиков, помчался Иван за пять вёрст от Москвы, в сельцо Островское, где стоял загородный дворец, построенный покойным Василием.
И в бесшабашном веселье четырнадцатилетний царь, успевший уж до срока изведать почти всё дурное и запретное в жизни, пылкий и рослый не по годам, в разгуле и шуме старался подавить неведомо почему и откуда выплывающую в душе тоску…
Гудели струны, скоморохи и шуты плясали, визжали… Бабы и девки, согнанные сюда, пьяные, нагие, угождали красавчику-государю, как и чем могли… И сквозь весь нестройный шум, сквозь чад разврата и опьянения как будто слышал отрок чей-то жалобный, знакомый голос, молящий о пощаде, различал чей-то стон.
— Ну, что там?! — вдруг словно окрикнул в душе сам себя Иван. — А они жалели тебя?!
И, расправив нахмуренные, тонкие брови, он беззаветно предался разгульному веселью, кипевшему вокруг…
Бояре всё это знали, видели.
Пытались они обуздать молодого царя, да не очень. Не до того им вовсё было. И даже на руку это им. Каждый понимал, почему Андрей Шуйский потачку давал дурным наклонностям ребёнка. Руки у бояр тогда свободней, не так связаны. При безупречном царе — и самим придётся не очень свободно жить, зазорно станет вести ту, хотя и скрытую, менее видную сейчас, но беспощадную, смертельную борьбу, которую не переставали они поддерживать.
В минуту, когда пришлось сделать усилие и свергнуть нестерпимого для них Андрея Шуйского, помирились, обещая забыть взаимные обиды, даже такие враги, как Челяднины и Кубенские, давние «советники» Шуйских, как Воронцовы и Головины-Ховрины, из рода тех Головиных, которые содействовали ссылке отца и сына Воронцовых… Но момент прошёл, Шуйский мёртв, и бояре не подумали, как бы прежде всего ослабить царскую власть, пользуясь малолетством царя Ивана. Нет! Опять поднялась старая вражда, перекоры, доносы да местничество. Полугода не прошло — и последствия розни сказались. Раньше других стали осматриваться Глинские, особенно выигравшие от переворота.
Недаром юный государь первые дни своей власти ознаменовал кровавой местью. Он был только вглядчивым и понятливым учеником у старших. Два брата Кубенских — князья Иван и Михаил — сразу попали под обух. Зимой, в мороз, схвачены были с постелей оба и со всеми чадами и домочадцами увезены в ссылку. Объявлена им была опала царская за многие дела воровские и непотребные. В том числе говорилось о сношениях с родичами и сторонниками Андрея Шуйского, с князем Петром Ивановичем Шуйским и другими. Кубенские сами толковали другое.
— Воронцовы злобу свою тешут — вымещают на нас! Ну, да недолго. Им дружки ихние тоже шею свернут. Литовцы эти, налёты московские, Глинские да Бельские!.. А там и на энтих мор придёт! Наши не выдадут, не потерпят чужаков у трона!
Кубенские не ошиблись, хотя не знали главной пружины, той руки, которая незримо двигала шашками на клетках московского дворцового поля.
Рука эта скоро обозначится.
Когда весть о ссылке и опале Кубенских разнеслась, Палецкие, Пётр Шуйский и князь Горбатый, прихватив Курбского и Мстиславского, кинулись прямо к митрополиту Макарию. Тот как раз хворал: ноги схватило… От бдений долгих, от простуды давней. А всё же в келье сидел и работал старец.
— Что же могу я, чада мои? — ответил он на просьбы. — Дело это мирское. Как царь да его ближние бояре решают — так тому и быть.
Но ходатаи не отставали.
Подумал, повздыхал Макарий.
— Ну, ин ладно! — говорит. — Попытаюсь… Правда, такая уж наша доля пастырская: овец, и правых, и заблудших, порой боронить… Идите, чада мои, с миром! Попытаюсь… Бельских да Глинских, конешно, нечего просить. Это Воронцовых рука. А те не смилуются. Немецкая кровь, памятливая!.. Самого царя-отрока попрошу. Авось уважит старику. Не часто я докучаю ему!..
Вняв призыву больного архипастыря, Иван поспешил явиться к митрополиту.
Правда, не часто тревожил Макарий царя, хотя никогда и отказу в прошенье не знал. Мальчик охотно и нередко, по-старому, захаживал в митрополичьи кельи, вглядывался, как тот работал, молился у себя в небольшой моленной, «крестовенькой», как называл её Макарий.
Всё уважение, всю любовь, какую мог питать Иван к кому-нибудь, питал он к митрополиту.
Умный старик быстро вышел из-под опеки Шуйских, вознёсших его, правда, на высоту, но поступавших и не по-божески, и неразумно. Теперь Макарий старался поставить себя совершенно независимо, как подобало духовному пастырю всея Руси.
Но в то же время, как человек практический, он понимал, что «в мире жить — надо мирское творить»!
Незаметно, твёрдой рукой старался он если не создавать, так направлять события в той исторической драме, которая разыгрывалась вокруг отрока-царя. Дело с виду, казалось бы, просто: стоило, как делали все, проводить на разные места своих людей, окружить ими царя, потакать его мелким слабостям и даже крупным порокам… А там и совсем забрать в руки государя и власть.
— Так оно было всегда, так и останется до веку. Не упускай же своего, отче владыко!
Так в откровенной беседе советовал митрополиту старый его приятель, протопоп Сильвестр.
— Немолод ты, отче! — ответил Макарий. — Опытом искушён, и умом Бог не обидел, а не дело говоришь.
— Кое же не дело? Скажи, отче митрополит!
— А вот, слушай! Как мыслишь. Злых да скверных мало ли кругом?..
— Ой, много!
— То-то ж. Так скажем: для-ради устроения земли, для спокою христианского душою мы покривим, потакнем государю… Он нас возлюбит… Волю нам даст. Надолго ли оно? Иные явятся, совсем душу диаволу предавшие. Да не ради земли или христианского спасения, а ради корысти и прелести земной. Уж они так юношу улестят, на то пустятся, чего мы с тобой, поп, и за райское древо не сотворим. И по маковке нас тогда… Другие придут. И настанет стон, и плач, и скрежет зубовный! Так ли?
— Пожалуй, правда твоя, отче митрополит. Выходит: и так горе, и инако вдвое.
— Ничего не выходит. Помолчи уж. Твоя речь впереди. Твоё слово умное не усохнет, верь!..
— Верю… слушаю, отче!..
— То-то ж! Скор ты больно! Обмирянился… Нашу, высшую, Божию правду забыл, Христом заповеданную. Сказано есть: «Возлюбите ближнего своего паче себя!..» Великое, плодоносное это слово. Злого человека любовью своей ты смягчишь, ненависть в нём погасишь… Ремства не вызовешь, коли видит он, что ты за тем же куском не тянешься, который он себе облюбовал… А добрый душу отдаст за любовь. Понял?
