— Да, почитай, всё и готово, кум. Велю повынести! — отвечал Сменов.

Он вошёл в собор и скоро вернулся в сопровождении двух-трёх человек, которые вынесли на паперть большой простой стол и писцовые книги в переплётах, тетради, чернильницу, перья.

Потеснив зрителей, установили они всё это у стены, за колонной, и Сменов, похлопывая рукавицами, присел к столу.

Двое-трое подьячих, помогавших своему начальнику, стояли тут же, охраняя дьяка и стол от неожиданных натисков толпы, стоящей кругом.

В это время Минин, стоя на верхней ступени паперти, поклонился на все четыре стороны народу, давая знак, что желает говорить.

Ближние ряды сейчас же погасили свой говор и гул. Постепенно и дальние угомонились, когда зазвучала и пронеслась громкая речь всеобщего любимца, обращённая к толпе.

— Челом вам бью, народ честной, соотчичи мои, нижегородцы! И вящшие люди, и простые. И вольный, и кабальный люд, и чернь! И ратники, и приезжие да пришлые, гости торговые и иные!.. И люду служилому, всем — мой поклон! Прошу меня послушать на малый час.

— Што!.. Што ошшо!.. — слышались возгласы в дальних рядах. — Вы, тише! Гей, робя, не гомонить!.. И мы послухать охочи, што буде наш Кузёмка толковать!

— Толкуй, отец родной! Што скажешь!.. Што прикажешь! Мы — за тебя! Мы — сам ведаешь — твои работники! Слуги верные!.. Ты нам, а мы тебе! Кто не знает дядю Кузьму нашего! — слышалось из передних рядов.

Потом настала тишина. Только колокол мерно, редко гудел над головами, голубиные стаи ворковали на крыше собора и какой-то шелест, невнятное гудение исходило от огромной толпы, хотя и молчала она почти вся… Как будто дышало громко и тяжко какое-то огромное сказочное существо и его ритмичные вздохи наполняли воздух.

— Вот ныне я иду в собор и слышу: костит народ на чём свет стоит и власти земские, и попов, и бояр… И нашу братию, толстосумов жадных, торгашей, нещадною лаей лаяли… Я слушаю и мыслю про себя: не мимо слово сказано, «глас народа — глас Божий!»…

— Што!.. Што он сказывает тамо! — поражённые неожиданностью, заволновались люди. — Не нас корить начал, своих, гляди, шпыняет!..

— Молчи, гей, ты! — прикрикнули другие, останавливая говорящих. — Пущай Кузьма говорит! Занятно поначалу. Чем-то кончится!..

Выждав, пока стихли отдельные голоса, Минин продолжал свою речь:

— Не мало уж лет живу я на свете. Сам вырос тута. И на очах моих, пожалуй, с полгорода выросло да людьми стало. А николи ещё не бывало того, што ноне видеть да слышать довелося! Враги не доступили до наших стен ошшо; нужда и голод нам не грозит. А слышу, што брат на брата уже восстать готовы иные люди лихие, неразумные! По какой причине! За што!.. А потому, што вся Земля затмилась! Ни правды нет, ни власти, ни царя!.. Вот мы живём покуль благополучно… но ждём и день, и ночь: беда и к нам нагрянет, как на других давно нагрянула! Всё пуще глазу берегут последнюю копейку, коли она ещё в мошне лежит-позвякивает… А у кого имеются залишки, тот никому и гроша не уделит! Всё боязно: вдруг самому не хватит!.. Торгов не стало, дела все плохи. Подорожало всё: хлеб, мука, соль, рыба и говяда… Ни к чему и подступу нету. Голодны люди… От голодухи — злоба рождается. Блеснула искра, и, глядишь, пожаром сухую клеть пожрало, словно соломинку! Да и не того ошшо нам надо ожидать впереди! Есть города… десятками их знаю… Хошь помянуть престольную Москву! Кто из нас в ей не побывал, кто матушки не видал! А ноне што! Пожарище одно! И вороги засели в Кремле высоком, белокаменном, где святыни Божии… И такое тамо творят!.. Вам, чай, самим ведомо, што теперь на Москве от ляхов сотворилось!.. Смоленск вот возьму, полста почитай народу тамо жило. Хвалили Бога. А ноне — нету и десяти тыщ во всём городу! Разбоем разбили смоленцев ляхи, литва да венгры Жигимонтовы. Всё забрали, увели в полон, кого хотели… А остальных покинули на голод, на нищету! Жизнь одна и осталася на мученье у бедняков. Там… — Голос Минина дрогнул, оборвался.

Дрогнула невольно и толпа, ожидая чего-то страшного.

Оправясь, он снова повторил:

— Там — матери детей своих малых кидали в огонь, штобы скорее кончилась мука малых, невинных страдальцев, исходящих от голоду… Там люди в зверей оборачивались, падаль жрали, да не конскую… а… человечью… Живых братьев губили и пожирали… Да… Кто тут есть в народе из смольнян?.. Откликнись! По правде чистой я говорю либо нет?..

— Да уж такая правда, што лучче бы нам её и не слыхать сызнова! — донёсся скорбный, дрожащий голос из группы бурлаков-смоленцев, стоящих вдалеке.

— Одни ли вы, братаны! И другие, поди, вам не уступят… Скорби да лиха вдоволь повсюду! Слышь, Новгород Великой, наш отец, — в руках врагов! Гляди, с им то же буде, што было и с Москвою, со Смоленском, со Псковом, где снова укрыли казаки злодея, Сидорку-самозванца, штобы землю терзать да грабить! Дорогобуж и Вязьма, Коломна, Арзамас… Тверь… Им — никому не слаще! А горше всех, как вижу, придётся нам, друга и братья!..

— Мы — вязьмичи! Всё верно дядя говорил!..

— И про нас, про дорогобужских!..

— Калуцких, слышь, позабыл! Обнищали в прах от казаков да от ляхов разорились дочиста!

Эти отклики доносились из разных концов площади.

Заговорили и нижегородцы:

— Слышь, Кузька говорил: здеся, у нас — хуже прочих буде! Как энто! Да почему!..

— Скажу! Послушайте только. Не зря я молвил слово! — громко выкрикнул Минин, прорезая тревожный народный говор и гул.

— Покуль враги ошшо куды не сильны. Шайкою набежали, урвали, што могли, да и восвояси воротились для роздыху по славным делам своим, разбойным! Но, што ни день, крепче будет их напор. И вот когда сызнова придут великою ордою литовцы и ляхи, тогда и наш черёд настанет, доберутся и до Нижнего, как до иных добирались городов. Повыгонят они нас из углов наших, из домов дедовских… И когда мы будем ютиться по лесам да по дебрям, словно стая диких волков бездомных… вот тогда помянем великой грех наш! Взывала к нам земля родная! Не помогли мы ей… И сами будем за то, как звери дикие, гонимы и бесприютны. А Русь, Земля святая — разрушена… пропала… И нет возврата!..

Общий неудержимый крик, как удар грома, вырвался из груди у всей толпы.

— Нет! Нет!.. Нет!.. Того не буде! Не дадим мы Русь… Мы заслоним собой, своею грудью!.. Не буде, слышь, того, што ты поминаешь!..

— Того не будет, говорю я тоже! — всею силой выкрикнул Минин, покрывая клики народные. — Коль сами вы решите, што не бывать тому, так и вправду — не будет! Коли уверуете, што костьми надо лечь да Землю оборонить! Казну отдать нам надо на дело великое! Не хватит, — жён, детей своих заложим… Себя навеки запишем в кабалу, — да выручим святую Русь-матушку!..

— Всё отдадим! Себя не пожалеем! Не выдадим! — прокатился ответный крик народный по площади и туда, к Оке и за Волгу перекинулся, заставил дрогнуть тихий воздух морозный…

— Да услышит вас Господь! — восторженно, подымая к небу лицо, залитое радостными слезами, воскликнул Минин. — А вы меня ошшо послушайте, родимые! Послушайте на самый малый час! — кланяясь, прокричал он снова в толпу.

Не сразу, но утихомирилась взволнованная, потрясённая толпа.

— Кончается служба. Сейчас сюды и воеводы выдут. Они объявят всему миру православному, што порешили мы начать для спасения Земли. Казну сбирать начнём. В ком сила да отвага есть молодецкая — в ополчение должен записываться. Не больно страшен враг ещё покуда. Могу поведать вам одну радостную весточку. За разум взялися казаки, послушали слов святителя-патриарха и иных отцов митрополитов. Ударили на Хотькевича всею силой и отогнали его от Москвы, не дали войти в Кремль, на подмогу ляхам, што тамо засели, окаянные!.. Спасибо казачкам великое… А все же мы особняком теперь порешили идти на защиту родины и веры… Выберем вождя, мужа разумного, испытанного, искусного в боевом деле!.. И — с Господом!

— Ково же, Миныч, нам выбирать!.. Назови, Кузьма! Кого просить нам надо! Свои, слышь, воеводы не годны! Им воевать не с ляхами, а с бабою, и то с плохою, слышь, с самою ледащею! — раздались голоса.