В декабре Шигалей уже был перевезён из белоозёрского заточенья своего в Москву.

Челом ударил малолетнему князю прощённый изменник, Шигалей принят, обласкан был.

Уходя стал просить:

— Государь великий князь! Позволь увидеть очи светлые княгини матушки твоей! И мне, и царице Фатиме, главной кадине, жене моей!

Заморгал глазками ребёнок-царь, когда услыхал просьбу. Всё заране ему растолковали: как принять толстого этого татарина, как здороваться, где посадить, что сказать.

А про матушку ничего не сказано.

— Матушку повидать? Княгиню великую?.. — переспросил он и запнулся. Знает, что каждое его слово важную силу имеет и нельзя слова зря промолвить.

Седьмой годок пошёл великому князю. Рослый, смышлёный он. А теперь в тупик стал.

Зато Овчина Иван Феодорович тут как тут. Перешепнулся с кем след и шепчет царю малолетнему:

— Ты бы, государь, пожаловал, сказал царю Шигалею, что матушку нынче ж спросишь… Как её воля и обычай господарский будет.

— Как матушкина воля и обычай господарский будет!.. — звонким голосом повторил Иван-царь. — А я нынче ж матушку, княгиню великую, поспрошаю, а на чести спасибо! — от себя уж добавил мальчик. — Прости, брат наш, царь Шигалей! Иди с Богом!.. А жалуем мы тебя на прибытье ещё шубой с нашего плеча!..

И отпустил Шигалея на подворье, где тот был помещён со всей его челядью.

Было это 7 декабря. 10-го Елена с боярами совет держала.

— А что же, княгиня-матушка: хоть и не в обычае княгинюшкам у нас бояр да царей принимать, да наш-то царь, гляди, как ни разумен, а больно юн ещё, продли Господь ему лет и здоровья!.. Ты у нас всему делу голова, словно матка в улье… Тебе и царя Шигалея принять вместно!.. И его Фатьму-царицу. Особливо если добрые вести для хана из Казани будут! Ещё малость подождём: до новых вестей.

Эти вести скоро пришли. И через месяц, 9 января 1536 года, состоялся приём.

С полуночи почти начались сборы, приборы да возня на половине великой княгини.

Кажется, всё чисто да хорошо да богато.

Нет, ещё чего-то не хватает… Да не забыто ль что из кушанья да из «поминков»… да по обиходу? Ближние боярыни просто с ног сбились. Сами себя подхлёстывают:

— Татарская царица в гости припожалует, Фатьма Казанская. У себя, поди, на сальных тахатах валяется… А тут всё повысмотрит. Потом на Казани пересмеивать будет, скажет: «Ай да боярыни московские! Княгине великой служить не умеют!»

И с ног просто сбились бедные, чтобы лицом в грязь перед татаркой не ударить!

Рано, ещё едва брезжило по зимнему времени, только ранняя обедня отошла, вершники подскакали к крыльцу.

— Царь пресветлый казанский Шигалей к её царскому здоровью, к великой княгине Елене, на поклон жалует.

Всё зашевелилось в новом обширном дворце, недавно ещё построенном покойным государем.

Люди высыпали на крыльцо и у крыльца сгрудились.

Впереди всех, в высоких шапках, в шубах дорогих, с посохами в руках два боярина наибольших: первым князь Василий Васильевич Шуйский, что на двоюродной сестре самого царя Ивана женат, на Настасье, дочери Петра Абрамовича, вторым, конечно, сам Иван Феодорыч Овчина-Телепнев-Оболенский. Два думных дьяка за ними стоят, важные, толстые. Только зорко вокруг поглядывают: нет ли где беспорядка?

Но всё хорошо налажено.

Стража стоит в ряд… Народу немного, а всё-таки собралась толпа постепенно.

Кто из церкви идёт, кто на рынок спешит… И останавливаются. Особливо бабы. А иные нарочно пришли. Услыхали от кого из дворцовых, что нынче казанский царь матушке великой княгине приедет челом бить, да потом и жёнка его… Вот и собрались, стоят чинно поодаль от крыльца, ждут-дожидаются. Только руками похлопывают, с ноги на ногу перескакивают: морозец утренний больно лют!

Вот, окружённые мурзаками и казаками, показались сани большие, широкие, коврами и мехами устланные; в санях важно так сидит, величается наречённый казанский царь.

Дрогнула толпа!.. Вперёд все подались: каждому поближе на татарина взглянуть хочется.

С бердышами, с пищалями стражники, расставленные у самого крыльца, осаживают народ, не дают порядка нарушить.

Остановились сани. С трудом вылазит из них Шигалей. Высокий, грузный, хоть и не стар ещё, а медлителен, ленив в каждом движении…

Отвесив поясные поклоны по уставу, Шуйский и Овчина приняли царя:

— Мир тебе, господине, царь казанский Шигалей!.. В час благой добро пожаловать!..

Дьяк один по-татарски передал привет царю от бояр.

— И с вами мир! Да благословит этот день Аллах милосердный!.. — отвечал царь и, поддерживаемый под руки боярами, ступил на крыльцо.

За ним его два ближних советника: почтенные важные татары с подстриженной бородой, с ногтями, выкрашенными в красновато-коричневый оттенок особенной краской, хной по-ихнему.

Чинно все поднялись по ступеням. В сени в первые вступили. Тут хана встретил сам царь-малютка, окружённый боярами. И дьяк царский тут, и пристав посольский, который татарскую речь хорошо знает. И казначей Головин Владимир Васильевич, ближний боярин, тут же. На всякий случай: может быть, пожалуют чем гостя? Так чтобы казначей мог записать и выдачу сделать.

Низко поклонился царственный гость державному юному хозяину. Пальцами пухлой, жирной, не совсем опрятной руки коснулся до полу, потом ко лбу ладонь прижал и к сердцу.

— Салам-аллейкум! (Мир с тобой!)

— Аллейкум-селям! (И с тобою мир!) — учтиво отвечал Иван, кланяясь гостю, затем подошёл к нему и оба взялись за руки. Крохотные ручки царя так и потонули в подушкообразных руках Шигалея.

После обмена приветствий царь-ребёнок двинулся вперёд, указывая дорогу гостю.

Идёт и так рад, так горд малютка.

Ради гостя-хана разрядили его на славу, хотя и постоянно рядит своего царечка княгиня Елена, словно куколку.

Терлик на Иване горит-переливается, жемчугами убран по борту, лалами индийскими и шнурами с кистями золотыми. Шапочка невысокая, соболем опушённая, вся камнями самоцветными разубрана, а посредине, где дрожит-горит султанчик из перьев дорогих, у райской птицы снятых, бриллиантиками осыпанных, там внизу, на тёмном фоне меха огнём пурпурным сверкает редкий рубин. Рубашечка шёлку самого лучшего из-под коротких рукавов терлика да на вороте выглядывает.

Из-под длинных пол терлика видны мягкие, разными узорами тиснённые сапожки сафьяна турецкого, с медными подковками на каблучках.

И так бойко выстукивает малолетний царь этими подковками, ведя гостя по сеням и переходам в палату разубранную, где ждёт их великая княгиня Елена.

У последних дверей приостановились все.

Двери распахнулись, приподнялись тяжёлые ковры. Иван первый прошёл и занял своё место по левой руке от трона матери, стоящего среди горницы, у задней стены её. Для «береженья» по бокам князя два боярина с оружием стоят. И рынды тут же. У самого сиденья великой княгини и князя стоят боярыни, разряженные, в киках дорогих, причём жемчужные сетки-поднизи ниспадают до самых бровей, черно-начерно подведённых. И глаза у всех подведены, и щёки густо, явственно нарумянены по обычаю. А толстый слой белил покрывает всё лицо и открытую часть шеи у всех: у старых и молодых, у красивых и безобразных.

Сквозь ниспадающие складки полупрозрачной, опущенной фаты грубо намалёванными, не живыми выглядят женские лица.

По стенам, на лавках, по чинам, сообразно знатности рода своего уселись бояре, думцы, дети боярские, дьяки служилые.

Приставы посольские, приказные и другие — тоже здесь, поодаль стоят. Совсем как на приёме большом у великого князя. Полную почесть будущему союзнику и хану казанскому пожелала великая княгиня оказать по совету боярскому. И тёмные, загорелые лица мужчин представляют удивительно сильный контраст с намалёванными лицами боярынь, стоящих словно ряд раскрашенных буддийских изваяний.

Медленно передвигая толстыми ногами своими, обутыми в мягкие чувяки, подошёл хан Шигалей и остановился шагах в трёх-четырёх от царского места. Вот осторожно стал он склоняться на колени, чтобы бить челом Елене, как полагается. Видно, что непривычно и тяжело самовластному хану проделывать это, да ничего не поможет: сила солому ломит.