— Согласны, да… На отдых не мешает…
— Согласны мы… да не совсем, яснейший круль…
Нерешительно, недружно звучат голоса. И, вопреки смыслу слов, — скрытое неудовольствие слышится в тоне даже у тех, кто изъявляет своё согласие на словах.
Нахмурился ещё сильнее прежнего Сигизмунд. Давно отвык он от противоречий со стороны своего совета.
— Что значит: «согласны не совсем»? — невольно вырвался у него гневный вопрос. — Когда я говорю, что так будет хорошо… Какие же ещё могут быть речи?..
— Тогда бы нас, яснейший круль, и звать, и спрашивать не надо! — осторожно, но решительно заговорил Жолкевский, давно уже недовольный всем поведением и политикой Сигизмунда. Не обращая внимания на гневный взгляд, который метнул король, гетман спокойно докончил:
— А если уж позвал нас на совет… Ежели спросил наше мнение… Сдаётся, надо и выслушать своих советников, яснейший пан круль!
— Да… просим выслушать и нас! — поддержали гетмана ещё голоса.
— Ах, вот уже как! Если спросил о чём-нибудь слуг своих государь, так уж и слушать их волю должен, по-ихнему поступать… Вашим умом, не своим мне надо жить теперь! Извольте! — с притворным смирением заговорил Сигизмунд, скользя взглядом от одного к другому. — Да, заодно, быть может, и корону вам мою передать, и трон, и власть, дарованную мне Богом и всем народом польским и литовским!.. Что же, извольте, говорите! Прекословить я не стану!.. Ваш слуга!..
Он умолк в злобном, чутком ожидании, и наступило короткое общее неловкое молчание.
— Помилуй, яснейший круль!.. Мы вовсе не думали!..
— Мы даже не желали ничего подобного… Это — совсем не так!.. — раздались отрывочные, смущённые голоса сенаторов и начальников, с которых не сводил своего сверлящего, пытливого взора старый, опытный в управлении людьми круль Сигизмунд.
— Вот как!.. Да знаете ли вы сами, чего вам надо желать, о чём следует думать? Интересно послушать!..
— Чего бы нам надо? Будто мы не знаем! — смущаясь взглядами и язвительными речами государя, по-прежнему спокойно и смело заговорил Жолкевский. — Бог Единый видит и знает, что людям надо и чего не надо… А вот что на уме у нас?.. О том прошу послушать, державный круль.
— Послушаем, послушаем, пан гетман. Прошу сказать!
— Повинуюсь, яснейший! Тут нет посторонних глаз и ушей. Мы собрались, первые сановники короны, ближние слуги и помощники круля нашего… И потому я без риторических фигур и восклицаний, без того, что нужно для народа и для чужих государей, попросту буду говорить, всю правду.
— Отлично… только поскорее нельзя ли? — нетерпеливо отозвался Сигизмунд.
— Я говорю, как мечом рублю: медленно, но верно, каждое слово должно в цель попадать… Придворной и женской болтовни не изучил, больше по чужим краям, на полях войны шатаюсь, а не обтираю стены виленского и варшавского замка и краковских палат его крулевской мосци, — угрюмо отрезал гетман, передохнул и снова веско, медлительно продолжал: — Так вот, говорю я: за много-много лет впервые Бог большую удачу даровал нам над Москвою… И это вышло неспроста! Земля их зашаталась, внутренние раздоры ослабили опасного нашего соседа… Мы это заметили, взвесили… и это дало нам возможность быстро стать господами в ихнем краю… Что дальше будет — кто знает!.. Быть может, судьба кичливую Москву и все её необозримые владенья предаст на вечное наследье крулевичу Владиславу…
— А почему бы и не мне, Жигимонту?..
— Пусть так. Я не Господь Бог, раздающий владения и царства на земле… Но… все мы знаем, что Владислава хочет народ московский, а не его отца… Да это всё впереди! Если же мы хотим добиться какой-либо удачи, если дело завершить желаем, так не пировать, не отдыхать, не сеймовать надо, а воевать! Сейм с его пустыми речами, со сварою, со всяким шумом вздорным подождёт! Куй железо, пока не остыло, старая мудрость говорит. А кусок железа огромный, тяжёлый лежит перед нами, да и не совсем ещё раскалённый. На юге Московии, правда, казаки и вольница теребят родной край, как псы разъярённые. Мы тут, с запада пашем глубоко нашими саблями и арматами Московскую землю… С северо-запада враги наши, шведы, нам на руку играют, тоже врубаются топорами в российские дремучие леса. Новгород, Псков вот-вот оторвутся от Московии я попадут в руки шведам со всеми богатыми областями своими. От моря Балтийского, куда давно добираются наши хитрые соседи-москали, — далеко теперь откинем мы опасных соперников… Но всё это надо скорее вершить! Пока не опомнились россияне, не слились в один поток их силы, сейчас разбитые на узкие ручьи!.. Упустим час, оправиться успеют москали… и тогда… Да, то самое тогда нам будет, что уже не раз бывало под Москвою… Позор, урон и пораженье!
Жолкевский остановился, словно желая видеть, какое впечатление произвели его слова.
Король сидел хмурый, но уже без прежних признаков раздражения и гнева.
Одобрительный ропот остальных слушателей показал, что они разделяют мнение гетмана.
— Кончил, пан гетман? — гораздо мягче и любезнее прежнего спросил Сигизмунд.
— Ещё два слова, если позволит его крулевская мосць!.. Стоячего врага надо повалить, на этом я настаиваю… Но лежачего добивать не стоит. Если Бог пошлёт завершенье нашим замыслам и польская, литовская наша вера и сила возьмут верх на Москве… Надо приготовлять себе там друзей и слуг не пытками, а ласками и милостью… Юному крулевичу Владиславу и так не легко будет править мятежными, упорными московитами. Зачем же ещё обозлять их излишней строгостью… А не удастся нам вконец одолеть надменных москалей… Они как-нибудь извернутся, как и прежде то с ними бывало… Живучий, неподатливый народ!.. И свои порядки, свои цари останутся у них… Так нужно тут, на окраине, поскорее и попрочнее отхватить, что успеем… И в то же время не очень досаждать врагу. Говорят, обозлённая пчела сильно жалит, даже умирая. Соседями всё-таки навечно нам останутся москали… И если не теперь, так на детях наших выместят чрезмерные обиды… О, я знаю их, живал в Московии: злопамятный народ! Во всём следует соблюдать меру и справедливость… Если только в делах войны можно говорить о справедливости… Нет, точнее скажу: благоразумная осторожность даёт больше, чем безумная отвага, хотя бы и несла она удачу… Вот всё теперь, что мне казалось необходимым изложить яснейшему крулю и вельможным панам Рады его.
Снова сочувственный гул покрыл речь гетмана.
И Сигизмунд в свою очередь несколько раз утвердительно медленно кивнул своей красивой, седеющей головой.
— Почти всё верно… Кроме одного… Я немало удивляюсь перемене, какая произошла с нашим отважным гетманом. Он говорил об осторожности, о благоразумии… Невольно думается, что его подменили… И подбросили Речи Посполитой ласкового телёночка вместо отважного льва, каким мы знали пана рыцаря…
— Если немедленно звать на дальнейший бой — значит быть ласковым телёнком?.. Тогда одно остаётся сказать: настоящие львы торопятся с поля битвы спрятаться под платье придворным красавицам Варшавы! — ответил колкостью на колкость несдержанный гетман.
Сделав вид, что не понял намёка, Сигизмунд продолжал, чуть повысив голос:
— Мы слушали пана гетмана. Теперь договорить своё желаем. Скажу сначала об одном, об опасеньях гетмана. Жолкевский ли боится москалей?.. И можно ли поминать о пораженьях в эту минуту, когда громкой славой покрылось наше оружие и войско и корона!.. Не думает ли гетман, испытанный стратег и полководец, что приспела пора… И если мы с таким трудом и мукою, ценою тяжёлых лишений взяли Смоленск, стоящий на окраине царства, который больше наш, чем московский… Не думает ли гетман, что и Москва запросилась уже к нам в руки? Нет, хотя и сидят в Кремле наши воеводы с полками нашими… Плохой расчёт у пана гетмана. Ещё не скоро можем мы двинуть на Москву свои измученные, ослабленные долгою осадой рати. Да и московские дела ещё не дошли до надлежащего развала. Пусть их земля ещё поопьянеет… Пусть братскую рукою они наносят раны друг другу… чаще, глубже да больнее… Пусть горячею кровью поистечет хорошенько земля врагов… Тогда и мы вернёмся из Варшавы, явимся в самую пору, чтобы кончить затеянную нами великую игру! И схватим тогда кусок, который повкуснее…
