К этой же компании, как ни странно, Шувалова нашла нужным и сумела присоединить прямого и доброго по душе, хотя очень честолюбивого, болезненно самолюбивого принца Нассау-Зигена, уже прославленного в качестве военного гения, но сейчас полагающего, что он обойдён, забыт, и потому готового брюзжать и ворчать, а то и поинтриговать под шумок, чтобы поднять своё личное значение и кредит.

Больше всего на Павла направлено внимание этой компании, но они деятельно следят положительно за всем, что творится при дворе, особенно вблизи самой Екатерины. Зубов пока держится в стороне. Но он что-то почуял и словно озирается тревожно порою, как бы ища опоры и сочувствия со стороны окружающих.

Обычно нет наглее и заносчивее человека при дворе, чем этот фаворит, двадцатишестилетний друг сердца женщины, прожившей на свете более шестидесяти трёх лет.

Но когда он порой вспомнит об этой пугающей цифре, приглядится к ликующему сейчас, но уже словно тронутому тлением лицу Екатерины, когда видит её усталое от жизни и от наслаждений тело, замечает смертельную усталость физическую и духовную, которую так хорошо умеет скрывать от целого мира эта многолетняя чаровница, уловительница людей…

Когда он вспоминает всё это, холод охватывает мелкой дрожью выхоленное, начинающее обволакиваться жиром тело наложника.

Что ждёт его, если внезапно грянет удар? И даже неизвестно, перед кем надо поклониться заранее. К кому забежать? В апартаменты новобрачных, как говорят все, начиная с самой державной бабушки? Или туда, в тёмную Гатчину? Кто знает? Вопрос не выяснен. Екатерина колеблется. Отношение Александра к отцу — загадочно и для самой императрицы, не говоря о других…

И по логике вещей Зубов, пока ещё никем не втянутый в игру, сам невольно подошёл к черте, которая привела вышеперечисленную группу сообщников к целому ряду потайных выпадов и шагов.

Нарыв лучше взрезать по собственной воле и скорее, теперь же, чтобы потом, прорвавшись самостоятельно и неожиданно, он не отравил потоком гноя многим и многим все их существование, всю жизнь!

К операции этой союзники приступили осторожно, издалека, начав с Павла, самого впечатлительного, способного по натуре довериться злейшему врагу, если тот прикроет себя хотя бы полупрозрачной личиной преданности, пропитает ядовитые наветы ароматом угодливости раба.

С разных сторон — именно под личиной дружбы и расположения — стали нашёптывать Павлу о состоявшемся будто бы решении Екатерины не только отстранить его от престола, но даже и удалить куда-нибудь в надёжное место, вроде замка Лоде, а трон и власть, чуть ли не при жизни ещё, передать Александру.

Эти вести покоя не дают цесаревичу.

Плохо спит он всегда по ночам. А теперь и вовсе сна почти лишился. Ляжет далеко за полночь. А в четыре часа уже на ногах, как всегда… Молчит, думает, губы кусает. И только худеет быстро…

Как раз накануне венчанья, поднявшись чуть не до зари, размашисто шагал своим учебным шагом по кабинету Павел, бормотал порою невнятное что-то, не то жалобу, не то глухое проклятие… Это присуще цесаревичу, как многим людям, живущим в продолжительном одиночестве.

Но время от времени он поглядывает на дверь, словно ожидая кого-то.

Лёгкий стук.

— Войдите! — крикнул Павел.

Без доклада, очевидно по данному заранее распоряжению, вошёл Эстергази.

После первых приветствий и обычных любезных фраз гость круто приступил к делу.

— Вы не взыщите, ваше высочество! Мы знакомы уж не первый год. Ещё в те счастливые времена, когда ваше высочество со своей очаровательной принцессой явились к нам на берега Сены. Граф и графиня Северные! Кхм… И мы увидали, что тёмный, холодный Север хранит не одних белых медведей и хищных орлиц, но имеет такого принца… такую принцессу… Вы поняли меня, принц? Я старый рубака, грубый солдат. Не умею говорить сладких слов. Но тогда ещё два облика запали мне в эту грудь, пробитую пулями в десяти боях, израненную саблями врагов. И с той поры я вечный друг ваш и верный раб!

— О, верю, верю, граф! Тем более что вам сейчас нет и выгоды… я так бессилен…

— Вы духом сильнее всех этих… там… Понимаете? Я не хочу никого оскорблять, тем более лиц, близких вашему высочеству. Но когда презренные фавориты… А между тем, благородный принц… Гм… Да… Молчу, молчу! Лучше — прямо к делу. Время не терпит. Конечно, не затем лишь я вчера на балу попросил у вашего высочества этой секретной аудиенции, не для того рисковал своей карьерой и вашим спокойствием, чтобы того… говорить о моей преданности. Это я успел бы сделать и там, хотя ваше высочество везде окружены шпионами, как вы сами, конечно, того… этого…

— Увы, это верно, милый граф. Итак?

— Дело вот в чём: вчера было тайное совещание у государыни. Тут были все: Кирилл Разумовский, граф Румянцев, Остерман, Салтыков Николай, Мусин-Пушкин, Безбородко, Чернышев, Завадовский, Самойлов и Стрекалов, наконец… Счастливый сват! В новой ленте… Обсуждали вопрос о престоле. Решено окончательно: от наследья ваше высочество отстранить!

— Оконча…

Голос оборвался у Павла. Он ожидал, почти был уверен. Но вот удар обрушился, и сорокалетний мужчина сидит, сразу осунулся, дрожит как в лихорадке и ловит воздух пересохшими губами, бледными, почти синими, как и его перекошенное страданием и ужасом лицо.

— Успокойтесь, ваше высочество… выпейте воды… придите в себя! — засуетился авантюрист, сам напуганный действием своих слов на Павла. — Ещё не все потеряно. Решено — это ещё не значит приведено в исполнение… Тем более что самое решение не было единодушным… Нашлись возражения, и очень сильные…

— Да, правда?.. Да, да, конечно, иначе быть не могло! Что же возражали? Кто? Кто именно? Румянцев? Разумовский? Остерман? Они все? Я угадал?..

— Нет. Один только Безбородко, ваше высочество… Да и то граф-дипломат не решился прямо оспаривать мнение государыни. Он, знаете ли, начал вокруг да около… Коснулся прошлого вашей русской истории… Поставил вопрос: воля монаршая должна ли считаться с тем, что народ весь много лет почитает наследником именно ваше высочество, как единственного сына и старшего в роде?.. Не будет ли это мнение вредить и государю, помимо прямого наследника принявшему власть?..

— Конечно, будет! Все возмутятся…

— Он того не утверждал, а высказал опасение. Но императрица нашла противные доводы. Хотя и смягчилась сразу. Тогда уж граф поставил последний свой вопрос. Он указал, что в деле, кроме нации, государыни и вас, сир, есть ещё одно лицо, и согласие такового необходимо, чтобы…

— Александр?! — неожиданно ликующим кликом вырвалось из сдавленной отчаянием груди Павла. — Он не допустит… он согласия не даст… сын не предаст меня… он!.. Ещё все хорошо… Как я не подумал сам?.. Какой умный этот хохол… Он вспомнил?.. Молодец, Безбородко, молодец!

И Павел даже покивал кому-то ласково, приветливо в пространство за окном комнаты, словно там видел кого-то.

Эстергази насупился. Не затем он пришёл сюда, чтобы слышать похвалы другим.

— Ваше высочество ещё не дослушали меня… Граф только поставил вопрос… И тут же заранее допустил, что согласие будет получено… Что тогда и дело определяется… А если согласен ваш сын, то, конечно, и народ поймёт, что были причины для замены порядка наследования… для устранения вашего высочества… Словом, он согласился тоже, но поиграл сперва в бескорыстие и по пути дал умный совет о предварительном соглашении с предполагаемым наследником, сыном вашего высочества… Вот как, по-моему, дело обстоит…

Опять потемнел и съёжился бедный, больной духом и телом человек, которого наглый хитрец словно нарочно кидал то на вершину надежд, то в бездну отчаянья.

— Да-а! Вот как? — глухо протянул Павел. — Конечно, она сделает, чего захочет… Родителя моего… государя… успели ведь они… Так что уж со мной?.. Да… да…

Постарело лицо, посерело как-то; нижняя, и без того всегда оттопыренная губа сейчас совсем отвисла, как у дряхлого старика. Сидит, молчит.

Эстергази с нетерпением поглядел на красивые часы, стоящие на камине: время идёт. Некогда заниматься размышлениями.