Лежат обе тихо, думают о чём-то.
И вдруг снова жалобно, тихо, протяжно вырвалось у старшей:
— Одна! Ведь совсем останусь я теперь здесь одна… Понимаешь ли, Фрикхен? Ни единой родной души… Чужие, все чужие…
Бледное лицо с раскрытыми широко глазами так скорбно. Но слёз нет.
— Одна? Вот смешно. А… твой жених… твой муж будет с тобою… И все кругом тебя любят. И совсем не одна. Вот какие милые дамы есть у тебя… Вот ВагЬе Голицына, у неё такие честные глаза. Мне кажется, ты ей можешь все сказать, вот как мне… Даже больше. Она тебя лучше поймёт. Она уже большая… дама!.. А я маленькая девочка. Что я могу?..
— Ты?! Крошка моя. Ты хоть и не поймёшь, но ты моя… своя… родная… А он? Когда мы ещё так сблизимся?! Я так мало его знаю. Он такой… Хороший… очень хороший… Но как будто думает всегда о чём-то другом, о далёком… Даже когда говорит со мною, когда ласково говорит… Такой он спокойный очень!.. Как белые цветы есть здесь в саду: блестящие, красивые… Тонкий, ласковый запах. А сорвёшь, приложишь к лицу — плотные, глянцевитые листья холодят… не ласкают, как другие цветы. Словно не живые эти листья, весь цветок словно из воска… Ты видела на пруду?
— Ненюфары белые, большие? Знаю. Правда, будто не настоящие они и холодные всегда, в самую жаркую пору. Ну конечно… с таким не скоро подружишь хорошо.
— О нет! Мы очень дружны… Почти как с братом с ним. Но мне хотелось бы сестру. Вот ты назвала Голицыну, «толстую маршальшу», как мы прозвали её… Мне она очень нравится. Мы понимаем друг друга. И я бы могла, правда. Но я боюсь. Здесь все кругом так… ревнивы… так завистливы… Я давно заметила. И мама говорила мне. Каждый, если бы мог, завладел бы мною и им… Александром… Чтобы никто другой не смел нас и касаться, и заговорить, и… понимаешь? Если заметят, что я дружна с этой милой дамой… нас разлучат. Не знаю как, но сумеют… Наговорят мне, императрице, мужу… Испортят все хорошее, что есть сейчас… Потому я даже на глазах у людей стараюсь меньше говорить с ней… держусь так холодно…
— Ах, вот это почему? А я думала… Какая ты хитрая, Луизхен. Вот не ждала…
— Здесь нельзя иначе, дитя моё. Здесь большой двор, много людей, разные интересы. Нужно быть очень осторожной, особенно мне. Я всем чужая… Теперь понимаешь, отчего мне так тяжело расстаться с тобой? Но я и рада, что ты надолго не останешься здесь. И тебе пришлось бы делать насилие над собой, над душою своей, над своим сердцем, над… Впрочем, что я… Какие пустяки. Смотри, не вздумай маме сказать что-нибудь подобное. Она ведь огорчится. Помочь не может и будет плакать. Помни, Фрикхен! Обещаешь?
— Обещаю, Луизхен! — печально ответила девочка, и носик у неё сразу покраснел от прихлынувших и задержанных слёз.
— А я тут скоро освоюсь, справлюсь со всем… Будут у меня и друзья… И с ним… с Александром мы… будем жить хорошо… И все пройдёт… Но теперь — пока грустно… Вот я и болтаю с тобой… И тебя огорчаю, моя малышка… Усни. Уснём вместе. Уже поздно. Знаешь, императрица рано встаёт и не любит, если мы проспим дольше срока… Спи…
Нежно лаская, как ребёнка, сестру, она даже тихо стала напевать старинную колыбельную песенку, которую певала их старая нянька там, в далёком, милом замке.
Опять полились тихие слёзы. Но Фредерика уже не слышит, не видит ничего. Сомкнулись под чарой знакомого напева тёмные глазки. Ровно дышит грудь…
Так, мешая тихий напев со слезами, думами и грёзами, заснула наконец и старшая сестра, великая княжна российская…
— Долгие проводы — лишние слёзы! — сказала государыня в урочный час. Крепко поцеловала принцессу Фредерику, благословила её и отпустила из своего покоя.
Но все другие — сестра, оба великих князя со своими «дядьками» Протасовым и Сакеном, Шувалова, Голицына, молодёжь — не говоря о господине Стрекалове, под охраной которого возвращалась теперь на родину принцесса, — все через сад прошли к боковой калитке, где уже стояла большая дорожная карета и кучер изредка звонко пощёлкивал бичом.
Прощание сестёр было тяжёлое, трогательное. Они рыдали, не могли оторваться одна от другой; окружающие тоже все плакали. Даже Александр нарушил свою сдержанность и только отирал слёзы, сбегающие по щекам… О Константине и говорить нечего: этот рыдал чуть ли не навзрыд, как оно нередко случалось с очень впечатлительным и нервным юношей.
Сел Стрекалов… усадили Фредерику… Голицына держала в объятиях ослабевшую Елизавету-Луизу.
Лакей готовился захлопнул дверцу.
— До свидания, Луизхен! — вдруг прозвенел голосок девочки.
Та выпрямилась, вся вздрогнув, вырвалась от Голицыной, кинулась к карете, и там, внутри, обе сестры снова слились в тесном, неразрывном объятии.
— Прощай, прощай, Фрикхен… Прощай, моя малютка!.. — среди рыданий твердила княжна. — Маму, всех поцелуй. Помни, скажи… Прощай!..
Ещё один быстрый, судорожный, до боли крепкий поцелуй. Она соскочила с подножки кареты, ухватила за руку Ваrbе Голицыну и, не оглядываясь, побежала по аллее далеко-далеко, в самый конец английского парка, к искусственным развалинам, где порою в жаркую пору сидели целой компанией великие князья, княжны, их фрейлины и близкие лица свиты…
Здесь, припав головой на плечо подруге, княжна дала волю громким рыданиям, которые удерживала до тех пор, и только изредка повторяла:
— Уехала Фрикхен. Я теперь осталась одна… Мне так больно… Не оставляйте меня… Я совсем одинока!
— Ваше высочество… дорогая принцесса! Верьте моим словам, — нежно поддерживая девушку, заговорила Голицына. — Я глубоко предана вам… Люблю вас, как только может один человек любить другого. Вы стоите любви. И я докажу вам свою преданность. Верьте мне… вам будет легче… Плачьте. Грудь облегчится от слёз!
— Да, да… я верю! Я потому и позвала вас… Тебя!.. Будем друзьями. Я тоже люблю тебя. Мне так нужно иметь близкую душу… Говори мне «ты»… когда мы одни… Утешь меня. Пожалей. Ты же видишь, как я одинока, хотя и… хотя я счастлива, как все говорят… И уехала моя Фрикхен… совсем…
Снова рыдания прорвались у девушки. Но вот вдали послышались неясные голоса.
Приближались фрейлины и дамы, бывшие там, у кареты. Сразу смолкла княжна, сдержала рыдания, отёрла слёзы, выпрямилась и спокойная, ясная на вид, медленно пошла навстречу свите, которая, с Протасовой во главе, показалась на повороте аллеи. Так же спокойно двинулась она со всеми ко дворцу, вызвав невольное переглядывание и пожимание плеч у всех окружающих.
— Чудеса, и только! — не выдержала, тихо шепнула злючка Протасова своей племяннице, красивой графине Анне Толстой, прозванной за свой рост Длинной Анной. — То как река разливалась. Как шальная, в конец сада кинулась, печаль укрыть, слёзы повыплакать. А тут — и ни слезиночки… Ровно каменная идёт. Все немецкие фигли-мигли, сантименты да комедии, больше ничего!
Презрительно сжала губы Варвара Голицына, чуткий слух которой уловил ядовитый шёпот, и подумала:
«Ну, где уж чёрной гадюке или толстой жабе судить о том, как живёт и тоскует чудная роза в богатом саду? Не понять вам моей принцессы!.. Никогда!»
Подумала и тут же снова в душе поклялась посвятить всю жизнь и преданность этой прелестной принцессе, такой гордой духом и нежной сердцем в одно и то же время; так непохожей на окружающий мир.
Кроме великих князей, двух дам не хватало в свите, которая провожала теперь Елизавету-Луизу ко дворцу.
Графиня Шувалова и её старшая дочь, Прасковья Андреевна Голицына, остались на месте, как бы выжидая, что станут делать великие князья.
Константин, по свойственной ему стремительности, круто отвернулся от решётки, за которой уже громыхали колёса тяжёлой кареты, и быстро двинулся к той части дворца, где он помещался, сопровождаемый Сакеном и Протасовым, который о чём-то теперь горячо толковал со сослуживцем и сотоварищем.
Александр ещё несколько раз махнул платком вслед отъезжающим, поглядел с печальным видом вдаль, по дороге, отёр глаза и тоже хотел пойти ко дворцу. Но тут его переняла Шувалова, подымаясь со скамьи, на которой сидела с томным видом и с платком у сухих глаз.
