Алексееву, когда был уже назначен Безобразов командиром гвардейского отряда, пришлось не один раз убеждаться в том, что фамилия этого генерала приклеена к нему крепко. Впрочем, он уже хорошо узнал Безобразова и раньше, когда был главнокомандующим Северо-западным фронтом. Однажды без всякого на то разрешении этот весельчак бросил свой корпус, стоявший на Фронте в районе крепости Осовец, и уехал ни с того ни с сего «отдыхать» в Киев.

Теперь его отряд стоял в тылу армий Западного фронта, сам же он был вызван в ставку царём, так как Алексеев поднял перед главковерхом вопрос о переброске бесполезно проводившей время в тылу гвардии к Брусилову. Конечно, вместо того чтобы вызывать Безобразова, можно было бы послать ему приказ об этом, но царю было скучно, тем более что семью свою он отправил в Царское Село, оставив при себе только наследника.

Казалось бы, трудно было сказать что-нибудь весёлое даже и Безобразову по поводу весьма трудного положения Вильгельма, но он сказал, тем не менее, хриповатым, однако ничуть не сомневающимся в себе голосом:

   — Да уж, для Вильгельма, как для одного нашего солдата в Маньчжурии в японскую войну, климат сделался совсем неподходящий.

   — В каком это смысле, Владимир Михайлович? — полюбопытствовал царь несколько недоумённо, но уже приготовясь услышать что-то для себя новое, и Безобразов проговорил от лица этого солдата нарочито самым свирепым тоном:

   — «Ну и клей-мат!.. Без винтовки до ветру не ходи!.. Це-лых один-цать копеек одна иголка стоит!.. Все как есть с косами, а любовь крутить не с кем!»

И царь, едва дослушав, расхохотался.

Назначение на фронт, где пришлось бы сразу принять участие в жестоких боях, всё-таки очень не нравилось Безобразову, который не сомневался ещё так недавно в том, что до гвардии дело не дойдёт, что её будут беречь на случай подавления внутренних «беспорядков», и он сказал:

   — Положение Германии, скоро, кажется, будет австрийское, ваше величество.

   — Гм... да, быть может... Будем надеяться... Хотя, надо отдать справедливость германским полкам, сражаются они геройски.

   — Как львы! — очень живо подхватил Безобразов. — А почему? — вот вопрос. Потому, что въелась им в кровь дисциплина, потому что там пет шатания в мозгах и линия проведена прямая: бог, отечество, император! С колыбели и до могилы! На всю жизнь!.. Говорили, — приходилось мне слышать, — что там, в Германии, много пролетариев, рабочих, а про-ле-тарии, дескать, имеют солидарность с пролетариями всех стран, поэтому воевать друг с другом не будут. А что оказалось на самом-то деле? Че-пу-ха! Образцово воюют!.. — Тут Безобразов сделал небольшую паузу и закончил уже беспафосно: — А вот если потерпит поражение Германия, то будет нехорошо, пожалуй, и для России.

   — Нехорошо, вы думаете? — больше автоматически, чем удивлённо, вполне понимая собеседника, спросил царь.

   — Позвольте мне быть искренним, ваше величество, я всегда был того мнения, что если есть в мире страна, которая могла бы служить оплотом самодержавной власти в России то это — Германия! — с заметным трудом, унизительным для чрезмерно тучного старого человека, однако без запинок ответил Безобразов.

   — Гм... Да а... Может быть, вы и правы, — отозвался ни ми царь таким тоном, будто уж несколько раз даже за последнее время приходилось ему это слышать, а Безобразов, приняв это за поощрение, продолжал убеждённо:

   — Представить только, что совершенно побеждена, поставлена на колени Германия, — это что же будет в конечном итоге? Получится, что страна, в которой все от мала до велика поддерживали императора, своего верховного главнокомандующего, рухнула, а страны, где главковерхами были всевозможные Жоффры, одержали верх?.. Вот когда революционные партии наши взовьются до седьмого неба!..

— С одной стороны, конечно, тут есть доля истины... — сказал Николай, смотря в это время на яркую, вымытую дождём зелень деревьев, и вдруг добавил как будто далее несколько мечтательно: — В такую пору хороша была охота на оленей в Крыму... Вилли тоже любил охоту на оленей, он и говорил, и писал мне об этом неоднократно... Он прекрасно стрелял... Кстати, вам не приходилось бывать на острове Корфу, Владимир Михайлович?

Вопрос этот был так неожиданно поставлен, что Безобразов как будто сразу потерял способность передвигать свои трёхпудовые ноги, остановился и ответил теперь уж совсем по-строевому:

   — Никак нет, ваше величество, не приходилось.

   — Корфу — это самый большой из Ионийских островов, — тоже остановившись и продолжая смотреть на зелень деревьев, говорил точно сам с собою царь. — Вилли называл его раем земным: он там провёл одно лето... А ведь все Ионийские острова при императоре Павле оказались под русской властью... То есть была, конечно, выработана какая-то автономия для тамошних греков, но, разумеется, призрачная... Потом от этих островов Павел Петрович отказался сам... А какая могла бы быть база в Средиземном море!

   — Разумеется, ваше величество, их можно было бы укрепить так же, как англичане укрепили, например, Мальту, — привыкший уже к неожиданностям в разговоре с царём, однако не понимавший, к чему клонила эта, нашёл что сказать Безобразов.

   — Да, укрепить и сделать там стоянку Средиземноморского русского флота... Тогда не могло бы быть никакого вопроса о Дарданеллах, — закончил царь и повернул к своему дому, стоявшему отдельно от здания штаба, добавив: — А вы знаете, что здесь, в Могилёве, стоял одно время со своим войском Карл Двенадцатый?

Безобразов не знал этого, это он понял, что вопрос об отправке гвардии на брусиловский фронт решён окончательно и перерешаться не будет, а время для откровенных разговоров с царём о возможностях сепаратного мира с Германией или упущено, или ещё не пришло.

Бывают такие женские лица, которые как будто прячутся от всеразрушающего времени под совершенно прозрачной для глаз, однако же очень прочной вуалью. Это не сверкающие, притом чаще всего гордые тем общим вниманием, какое они возбуждают, лица красавиц; напротив, это — скромные лица. Однако они как-то непреходяще миловидны, они как будто излучают тепло и уют, неразлучные с ними, где бы они ни появились; им совершенно незнакомы искажения, будь то от восторга или от злости; у них данный им в дар от природы понимающе-прощающий кроткий взгляд, с которым от юности до старости проходят они по жизни.

Дама неопределённых лет с таким именно лицом, по-летнему просто и легко одетая, с нетяжёлым небольшим кожаным чемоданчиком и зонтиком, неторопливой, но лёгкой походкой подошла на одной станции к единственному в поезде, шедшем в Могилёв, вагону второго класса, показала свой билет кондуктору, вошла в вагон и отворила дверь купе, в котором должно было быть её место.

В купе плавали очень густые синие волны табачного дыма, и сердитый мужской голос прорвал эти синие полны:

   — Сюда нельзя!

Присмотревшись, дама разглядела генеральские погоны и над ними тяжёлую на вид голову, встопорщенные седые брови, толстые белёсые, торчащие в обе стороны усы.

   — Мне только до Могилёва... У меня пересадочный билет, — кротко сказала дама.

   — У вас билет, а у меня доклад, — затворите дверь! — приказал генерал.

Из волнистого дыма проступил тогда и другой бывший в купе военный средних лет, — по погонам полковник, — и объяснил несколько более пространно, но с немецкой твёрдостью в голосе:

   — Здесь составляется секретный доклад, и входить сюда никто не имеет права!

   — Закройте же дверь! — снова приказал генерал.

Дама не разглядела на столике перед закрытым окном и купе ничего, кроме горлышек двух бутылок, но дверь закрыла и осталась в проходе, битком набитом пассажирами, из которых большинство были офицеры, едущие на фронт.

Час был ещё довольно ранний, окна открыты, и дама, с потёртым немного, кожаным чемоданчиком и в простенькой шляпке с сиреневой узкой лентой, так и простояла около окна несколько станций до Могилёва.