Решив в первые минуты, что надо догнать полки, чтобы домести их до разъезда Ситпо на речке Ситневке и тем самым не позволить противнику там укрепиться, как это допустил на Пляшевке Яковлев, Гильчевский озабочен был ещё и переправкой своей артиллерии на этот берег, о чём он распорядился заранее. Поэтому оглядывал он то, что было взято его частями, довольно бегло.

Однако, когда добрался он до двух лёгких орудий, возле которых Ливенцев, уводя вперёд роту, оставил пять человек, назначив за старшего Кузьму Дьяконова, то остановился.

   — Что, а? Орудия?.. Исправные, а?

Дьяконов, застыв на месте, с рукою у козырька, молодцевато гаркнул:

   — Так точно, ваше превосходительство, вполне справные!

Он даже при этом поднялся слегка на носки, взволнованный тем, что отвечает самому начальнику дивизии, а Гильчевский заметил ещё и зарядные ящики и тут же соскочил с коня.

   — Вот жалость какая, запряжек нет!.. — горевал он, осматривая орудия и ящики, в которых было несколько снарядов. — За малым дело стало, а то бы пустить этот взвод палить по своим же. На же тебе, — удрали на лошадях, мерзавцы!.. Какой роты?

   — Тринадцатой роты, ваше превосходительство! — ответил Дьяконов.

   — Тринадцатой? Гм... Кто же там командир роты? — обратился Гильчевский к полковнику Протазанову, который по должности начальника штаба всё обязан был помнить, да, впрочем, и действительно обладал хорошей памятью.

Но Дьяконов не вытерпел, чтобы не похвалиться своим ротным:

   — Их благородие прапорщик Ливенцев, ваше превосходительство!

   — A-а, Ливенцев! — припомнил и Протазанов.

   — Ливенцев, а? Это ведь он же отличился и на Икве? — оживлённо спросил Гильчевский.

   — Он самый, — сказал Протазанов. — Мы его внесли в список представленных...

   — «Представленных», «представленных», позвольте-с! — перебил Гильчевский. — Теперь уж мы его к Георгию должны представить за взятие орудий! «К Георгию четвёртой степени прапорщика Ливенцева...» Запишите теперь же!.. Вот это молодчина так молодчина!.. Верно ведь, а? — обратился он к Дьяконову и другим четверым. — Молодчина ваш ротный, а?

   — Так точно, ваше прево-сходи-тельство! — довольно согласно, особенно к концу, выкрикнули все пятеро.

Гильчевский тут же вскочил в седло, поглядел пристально в сторону моста через Пляшевку, откуда ждал своей лёгкой артиллерии, и двинулся со штабом и ординарцами дальше, передёрнув недовольно серыми усами, так как ничего не разглядел на этом берегу, а моста отсюда не было видно.

Между тем вдали, за белостенным небольшим фольварком и молодым дубовым леском около него, слышна была пушечная пальба, хотя и редкая: останавливаясь только затем, чтобы сделать два-три выстрела и этим задержать преследующие их русские полки, не имеющие артиллерии, батареи противника продолжали свой стремительный отход, теряя на пути снаряды из ящиков.

А Кузьма Дьяконов, когда отъехал шагов на сто начальник дивизии, рассудительно говорил своим:

   — Ежели б не мы-то, кто бы доложить мог насчёт пушек, чин они и что? Стоят и стоят себе, как и допрежь мае стояли, и далее всяким бы мог сказать — похвалиться: «Это наша рота приобрела!..» А теперь уж шабаш, не скажут. Теперь уж у них записано: «Какая рота? — Тринадцатая. — Какой ротный? — Прапорщик Ливенцев!..» Нот ради чего мы тут пост имели... умно обдумано!

   — А как убьют его там? — кивнул один на дубовый лесок.

   — Кого это его? — важно спросил Дьяконов.

   — Да нашего ротного.

Кузьма посмотрел и сам на лесок, подумал, покрутил головой и сказал убеждённо:

   — Нет, не должны они этого сделать.

Пленных вели и вели оттуда, от белых домиков фолы» парка, куда шла дорога. Синие толпы их так густо заполнили этот берег Пляшевки, что он как бы снова стал австрийским. Запылённые, усталые на вид, пленные смотрели невнимательными, прячущимися глазами. Старшие из их конвоя ретиво командовали им «смирно», когда подъезжал к ним Гильчевский. Он же только спрашивал пленных, какой они части, и направлялся дальше. Его беспокоило, почему не появляется артиллерия.

   — Что это значит, а? Не провалился ли мост? — встревоженно спрашивал он и уже хотел послать одного из своих ординарцев, как увидел наконец первую запряжку, за ней вторую...

   — Ну вот! Ну вот, — теперь всё прекрасно, теперь шина взяла!

И он молодцевато повернулся в седле и хотел было послать вперёд серого, когда пожилой, с сединой в усах унтер-офицер, отделившись от толпы пленных, которых вёл, подошёл заботливым шагом и, козыряя правой рукой, а левой протягивая какую-то серую бумажку, доложил не спеша:

   — Ваше превосходительство, вот это один наш пленный оставил у жителей...

   — Что такое? Какой пленный? — ничего не понял Гильчевский, беря бумажку.

   — Наш пленный, ваше превосходительство, какой у австрияков тут работал, а потом его и прочих угнали дальше, как отступление началось, — объяснил унтер-офицер.

Гильчевский пробежал глазами корявые строчки на сером листке, слегка усмехнулся и сказал:

   — Ну что же, — можешь идти.

Унтер-офицер по форме повернулся кругом и пошёл к своей команде, а Гильчевский передал бумажку Протазанову.

Это было письмо, обращённое совсем не к начальнику дивизии, а написанное на авось, без адресата, притом наспех и на первом попавшемся клочке, неровно оторванном. Вот что стояло в этом письме, в котором попадались иногда большие буквы, но не было знаков препинания:

«Здравствуй товарищ и если где находится живой мой ротный прапорщик Сущилов то передай поклон находимся мы при конях. На каждого пленного пять лошадей которые были прежде Молодые австрийцы вобозах то их угнали всех на позицию а пригнали стариков даже есть по 55 лет в австрии Хлеба недостаток то есть совсем всё выходит выдают хлеба понищенски три фунта на пять дней а мяса 22 золотника утром получаем каву а вобед суп такой что в нём нет ничего которы австрийцы пришли с Австрии то и те говорят никого не осталось только мальчишки 16 лот ещё не взяты а то всё под итог мука стоит 8 рублей пуд мясо 50 рублей и всем говорят что надо мириться так что не робой ребята Епифан Зябрев».

Прочитав это послание, Протазанов улыбнулся про себя, как и Гильчевский, и сказал, пряча листок в карман:

   — Приобщим к делу.

Артиллерия мчалась бы лихо, если бы не частые воронки от её же снарядов, испортившие местами сильно дорогу. Никто не убирал тела австрийцев, убитых разрывами и полузасыпанных землёй около этих воронок. Живые заботились пока о живых: о врагах впереди, чтобы их добить, о своих и чужих раненых, чтобы их спасти.

Среди раненых оказались и все ротные командиры четвёртого батальона, за исключением Ливенцева. Но Тригуляев и Локотков, перевязав первый руку, второй — голову, остались при своих ротах, — раны их были лёгкие; а корнета Закопырина санитары унесли на носилках: он был пробит пулей в живот навылет и потерял много крови.

На то, что он вернётся в строй, не было надежды, как не было уверенности в том, что удастся спасти ноги раненному рядом с ним командиру четвёртого батальона Шангину.

Носилки с Шангиным встретил Гильчевский и остановил лошадь. Два старика насколько мгновений смотрели друг на друга молча. Начальник дивизии не то чтобы высоко ценил торопливого на глазах у начальства, но нерасторопного в бою батальонного, однако теперь, когда его унесли, он вскрикнул горестно:

   — Как?! И вы тоже!.. Куда?

   — В ноги, — без малейшего подобострастия, обычного для него, ответил Шангин.

Он едва превозмогал боль и закусывал верхнюю волосатую губу прокуренными жёлтыми щербатыми зубами, чтобы не стонать.

   — Поправляйтесь... Поправляйтесь скорее, — из желания ободрить не то его, не то самого себя, нарочито отчётливо сказал Гильчевский, дотрагиваясь до козырька фуражки и укорачивая левой рукой повод.