— Ну, мы народ простой, глупый да томный. Ужели ж у начальства часу нет подумать, как же так цельную дивизию в одну деревню согнать?.. Ну, как тут отлить ребята?.. Пойти — спросить у начальства. Може господа охвицеры знают; а я, брат, не выучен землякам в рожу гадить.
— Чего зря глотку дерёшь? — раздаётся солидный голос.
— Одни мы, что ли, такие? Весь мир война рушит...
— Рази ж он войну корит? На войну наплевать.
— Ты скажи, ребята, спокайся, от начальства польза какая — толком не доберу. От начальства порядок нужен аль нет? А где он, порядок? Хуже зверья живём... Я не противу присяги — ни боже сохрани. На то и солдат в окопе, чтобы ружьём трещать... Сколько мне жизни всей осталось — не знаю, только дай ты мне в тепле обогреться хоть самую малость...
— Братцы мои кровные, — звенит из темноты молодой голосок, — и за что это мужику такое житьё на свете? Живём — не жители, умрём — не родители. А всё мы, всё мы. И хлебушка — наш, и отечеству служим, и силу тратим; сколько одной этой чести за день отдашь... Ничего не понять кругом...
— Вишь, гусь какой!.. Чем мозги утруждает! Погоди, пуля научит. Попадёшь в окопы — спокаешься...
— А чего мне каяться? — звенит прежний голос. — Греха на мне ист. Душа у меня такая: чужое хоть серебром да золотом убери — не надобно. Разве ж я тут своей охотой сижу? Страх держит... Наше дело обозное...
— Пужливый, — презрительно произносит рослый солдат. — Смерть от страха ослобонит!.. Раз умирать; а что здесь, что в окопе — всё едино. Греха нет?.. За одним за богом греха нет. Нет, брат, один грех на всех. А ты думаешь — одному забава да песенки, а другому грех да запрет. Погоди — прийдёт такой час — спросют! Почнёшь совестью мучиться!.. И немец, и хранцуз, и мужичок обозный, и прапорщик с гусельками — всей ценой-то за грех платить будем... Ой-ой!.. Может, который в окопе как гад живёт, который больше всех изобижен, тому Христос по милости и отпустит. Скажет: зачем на муку послали?.. Он муку принимал, душу умирил...
— Верно! — гудят сочувственно пехотинцы. — В окопе какой уж грех? И на грех не тянет...
— Живём как святые угодники, — весело откликается кто-то, — вшей давим да бога славим...
Трещали сучья в костре. Густо стелился дождик. Воздух был спёртый и противный до того, что голова кружилась. Кругом виднелись кряхтящие, скорченные фигуры, и слышались сердитые солдатские шутки:
— Но-но! Не чепай руками г...!
В голове у меня вертелась, кажется, чеховская фраза:
«Жизнь идёт всё вперёд и вперёд, культура делает громадные успехи на наших глазах, и скоро настанет время, когда Ротшильду покажутся абсурдом его подвалы с золотом...»
Милая русская маниловщина, милые русские мечтатели! Обнесённые высокими стенами красивых фраз и рифмованных строчок, что знаете вы о жизни, о мужике, о бородатых солдатах и очаровательных бритых полковниках?..
...Проснувшись рано, чуть свет, и не умывшись, без чаю все бросились в ближайшей еловый лесок. С версту шли полем, сплошь превращённым в хлев. Но в ельнике вздохнули свободно. Сухо, тепло, привольно. И чисто. Нет следов человека. Вдали синеют леса. За лесами туманятся Карпатские горы. Лёг на землю, подставил голову осеннему солнцу и лениво слушал, как доносится гул орудийной пальбы из-под Ярослава.
Денщики хлопочут, работают. Офицеры едят, пьют, валяются. Вдали ворчат пушки.
...Как-то совсем неожиданно на глаза мне попался клочок газетной бумаги. Чувство брезгливости боролось во мне с нахлынувшим любопытством; я не видал уже газеты около трёх недель и колебался недолго. В этом обрывке «Нового Времени», которое я узнал по шрифту, я прочитал о смерти штабс-капитана Нестерова. Было подробно описано его столкновение в воздухе с австрийским лётчиком, завершившееся гибелью обоих пилотов. Сообщение было несколько раз перечитано вслух, и все заговорили о Нестерове.
— Таких днём с огнём поискать, — сказал командир, — а у нас зря погиб, безо всякой пользы...
— Почему же русские люди идут зря на погибель? — с раздражением спросил Кузнецов.
— Очень просто, — с обычной язвительной запальчивостью ответил Базунов. — Вы знаете, для чего русскому человеку грамотность?.. Чтобы вывески на кабаках да на трактирах читать. Только! Это Гоголь выдумал про Петрушку, будто ему самый процесс чтения нравится. Никогда он, подлец, в книжку не заглядывает и ничем, кроме трактирных вывесок, не интересуется. Такая вот грамотность держится у нас от мужика до самого высшего начальства. Везде у нас — только вывеску подавай, а на всё остальное наплевать... Вы вот думаете, что России больницы да школы нужны, да всякие свободы, а я вам говорю: кабак ей нужен; и пускай вся земля провалится, лишь бы кабак цел остался...
— Подобные милые вещи говорят обыкновенно, когда хотят своё равнодушие и свою собственную лень оправдать, — вмешался ветеринарный доктор Костров. — Деревня спит, в городах водку жрут, и живётся в России хорошо только кабатчикам да конокрадам... Это, Евгений Николаевич, чепуха; я сам в деревне служу. В России, может, больше порядочных людей, чем на всём свете.
— Видали мы этих «порядочных», — зло рассмеялся Базунов, — не успели в Галицию войти, как всю её до нитки обобрали.
— Война — это не наше дело, — в раздумье протянул Кострой. — Мы — пахари...
— Пахари!.. Мы эту сказку знаем, — снова загорячился Базунов. — Народ — пахарь! Как же! Да разве мужик наш умеет пахать? Дайте немецкому мужику наш русский чернозём — чего-чего он не натворит на нём. Весь свет прокормит!.. Мужик наш к земле жаден, а работать не знает, не умеет... У нас всё так: солдат гибель, а армии нет: «пахарей» ваших миллионы, а хлеба нет. Каждые пять лет — бунты и недороды, голодный тиф и холера. А в газетах кричат: земские начальники виноваты. А разве земские — не те же мы? Земские начальники — не пахари?..
— Э, что там не говорите, — отбивался Костров, — не только кабатчики и земские начальники в России, в конце концов есть у нас и Нестеровы...
— В том-то и дело, что ни к чему они нам... падающие звёзды: мелькнули — и след простыл.
— Да, — грустно протянул Кузнецов, — был Нестеров, летал, устремлялся к небу, и нет его. А нечистоплотных животных — четь пруд пруди...
— Вообще, господа, немец ли, англичанин, а нет более грязного животного, чем человек. Возьмите корову, лошадь — их навоз не пахнет. Даже дух приятный идёт. А где ступил наш брат, высшее существо, всё он тебе загадит — и дома, и природу, и душу человеческую...
...В Лезахове ещё больше народу, чем вчера. Некоторые части ушли, но на их место пришли другие — с той же проголодью, вонью, матерщиной. Они кричали, бранились, жаловались и, влипая в эти смердящие сгустки двуногих и четвероногих тел, тут же устраивались на ночлег. В стодолах давно уже не было ни снопа, и для костров и подстилок солому срывали с крыш.
Поздно ночью я снова вышел из нашей душной халупы. Ночь была светлая и тихая. Отчётливо горели грустные сентябрьские звёзды, и небо казалось таинственным и бесконечно далёким. Я пробирался между храпящих тел к яркой полосе горящего костра. На каждом шагу с земли поднимались чёрные тени и швыряли злые слова в пространство:
— Дорвались до отдыха!..
— Как своё дело военное справляем!..
— Сбили всех в одну кучу конючую. Вот-те и днёвка!..
— Уж попадись который из них... Семь смертей подлецу сделаю, кишки зубами вырву!..
Временами слышалось более испуганным шёпотом:
— Господи, вот доля-то!.. Ровно суд страшный...
И среди этих проклятий и причитаний я услыхал радостный голос Коновалова:
— Ваше благородие, я для вас квартиру знайшов!
— Где?
— Тут близко, у дивизионном лазарете.
Спустя полчаса я находился в просторном и тёплом помещении, отведённом под лазарет третьей гренадерской дивизии, в обществе пяти очень милых врачей, ещё и не думавших ложиться, несмотря на позднее время.
