Среди дня нам показалось, что австрийцы оставляют свои позиции. Было заметно движение людей в полном снаряжении с вещевыми мешками за плечами, отходивших как будто бы в обратном от нас направлении. Это продолжалось, примерно, в течение получаса. Затем в австрийских окопах наступила тишина, и не стало видно ни одного человека.
Наблюдения за австрийцами настолько заинтересовали меня, что мне захотелось отправиться самому на высоту и посмотреть, что там творится.
Взяв с собой двух солдат нашего взвода, я приблизился к подошве горы, стараясь остаться незамеченным, мы стали потихоньку подыматься вверх.
Добравшись почти до вершины, мы наткнулись на первую линию окопов, защищённых только одной линией проволоки, через которую можно было свободно пролезть. Перебравшись через проволоку, мы прыгнули в первый попавшийся окон. Он был пуст. На каждом шагу мы находили свежие следы недавнего пребывания австрийцев. Обшаривая окопы и стремясь найти хоть что-нибудь съедобное, мы в то же время внимательно изучали расположение укреплений. На самой вершине горы, заросшей буком, мы заметили ещё одну линию окопов, устроенную также кольцеобразно, как и предыдущая.
Рассмотрев внимательно, как расположены позиции на самой вершине горы, и нанеся линии их на кроки, я вдруг увидел австрийца с винтовкой, находящегося впереди нас шагах в пятидесяти.
Став за дерево, я вытянул руку с револьвером в сторону австрийца. Револьвер дал осечку. Я сунул револьвер в карман и вскинул к плечу винтовку. Австриец, в свою очередь, наставил винтовку на меня. Следя глазами за движением друг друга, каждый из нас старался уловить удобный момент, чтобы спустить курок.
Тем временем мои спутники Попов и Панов заметили впереди группу австрийцев — человек десять, двигающихся в нашу сторону. Через несколько секунд такая же группа показалась с правой стороны. Положение становилось серьёзным. Мы легко могли попасть в плен, а это ни в какой степени не улыбалось нам, так как мы верили, что война приближается к концу.
Стиснув в руках винтовки и стараясь следить одновременно и за стоящим впереди австрийцем и за обеими группами, приближающимися справа и слева, мы обдумывали, как бы удобнее удрать.
В это время бывший впереди австриец, очевидно, улучил удобный момент и выстрелил. Нуля впилась в дерево, за которое я прятался. Видя, что миндальничать больше нечего, я выстрелил в свою очередь, но, очевидно, от волнения, выстрел оказался недостаточно точным, и пуля пролетела мимо солдата, присевшего во время моего выстрела, даже не ранив его.
Между тем группы противника приближались с обеих сторон. Нужно было немедленно решать, что делать — оставаться ли в окопах и сдаваться в плен или удирать. Я решился на последнее. Крикнув Попову и Панову: «Бегите к роте», — я выстрелил в группу австрийцев, подходивших слева. Это заставило их немедленно повалиться на землю. Тогда я выстрелил в сторону правых и, когда те тоже залегли, отчаянным прыжком бросился назад, к проволоке. Перелезать через проволоку на глазах у австрийцев — значило подставлять спину под пули. На моё счастье, однако, нижняя проволока не доходила до снега на несколько вершков и это позволило мне не перепрыгивать через неё, а пырнуть вниз.
Оставив на колючках проволоки огромный клок, вырванный из моей шинели, я очутился за линией заграждений. Так как дальше путь был свободен и бежать вниз было очень легко, я, делая быстрые зигзагообразные прыжки, через какие-нибудь две минуты был уже в полной безопасности. Само собой разумеется, эти минуты проходили под отчаянным обстрелом по мою душу, который, однако, не принёс мне никакого вреда.
Добежав до лесочка и чувствуя себя уже в безопасности, я было замедлил шаг, но вдруг меня поразил сильный удар в спину.
Я кубарем полетел в кустарник. Пролежав несколько мгновений почти без сознания, я почувствовал, что нос у меня в крови, на лбу и на руках несколько ссадин, а спина болит точно от удара камнем. Кто же ударил меня по спине, да так, что я пролетел несколько саженей? Приведя в порядок свой нос и руки, я снял шинель и с сожалением увидел, какая огромная дыра зияет в ней после знакомства с колючей проволокой. Никаких признаков ранения на спине я однако не нашёл. Тогда я стал рассматривать вещевой мешок, висевший во время бегства у меня за плечами. В мешке оказалась дырочка. Вытряхнув содержимое мешка на снег, я обнаружил в толстой книге (стихотворения Шевченко), которую я взял в одном местечке и постоянно носил с собою, застрявшую револьверную пулю.
Итак, меня спас Шевченко. Не будь в вещевом мешке этой книги, я лежал бы трупом под злополучной высотой 870...
Возвратившись к роте, я пошёл с докладом о своей разведке к ротному командиру. О Попове и Панове, так и не вернувшихся, я благоразумно умолчал, решив, что их можно показать, как выбывших, поело очередного наступления.
Ротный командир первым делом выругал меня за путешествие, предпринятое без его разрешения. Затем он отправился вместе со мною к командиру батальона. Тот, выслушав мой рассказ и посмотрев набросанные мною кроки местности, приказал мне быть готовым к двенадцати часам ночи, чтобы служить проводником батальона при наступлении.
Такого конца я не ожидал — перспектива итти впереди батальона и показывать австрийские окопы меня совсем не привлекала. Однако делать было нечего. Точно «в двенадцать часов и одну минуту», как гласил приказ из штаба полка, третий, четвёртый и второй батальоны должны были атаковать высоту 870 и закрепиться на ней.
Командир батальона, очевидно, передумал — он отменил своё решение и позволил мне присоединиться к роте; я опять стал во главе своего взвода.
Прежде чем добраться до вершины горы, нам пришлось преодолеть густые заросли кустарника. Когда мы выбрались из них и перед нами предстала свободная от растительности гора, австрийцы заметили наше движение и открыли бешеную стрельбу. Стреляли не только с фронта. Одновременно был открыт огонь по наступающим цепям и с соседних юр.
Мы залегли в снегу. Трещали пулемёты, пули летели с трёх сторон, справа, слева и навстречу. Пулемётные пули, самые страшные из всех видов огня — кажется, что один только свистящий звук их полёта может изрешетить всё тело; гораздо легче мириться даже с артиллерийским обстрелом.
На наше счастье пули летели высоко в воздухе. Взять правильный прицел с вершины горы очень трудно, и мы находились как бы в мёртвом пространстве, не поддающемся поражению.
Когда первый страх прошёл, мы двинулись дальше, к вершине, цепляясь за отдельные кусты, чтобы не свалиться вниз. Пули с не меньшей силой продолжали свистеть над нашими головами, и вскоре полк снова залёг.
Лежание на снегу и охвативший нас от этого холод невольно вызывали желание двигаться дальше — да, кроме того, всякое отступление назад было невозможно, так как могло вызвать панику. Скомандовав ещё раз — «Вперёд за мной», — я подполз к самым окопам. Вид наших фигур, неожиданно возникших перед самым носом австрийцев, ошеломил их. Они прекратили стрельбу, и это дало нам возможность проникнуть в самые окопы, не считаясь с тем, идёт ли кто-нибудь за нами или нет.
Не задерживаясь в первом окопе и только разоружив бывших там солдат, мы бросились дальше. С группой всего человек в пятнадцать я оказался в центре неприятельского войска, огонь которого по-прежнему был направлен не в нашу сторону, а вниз, откуда наступали наши цепи. Стараясь, пока не поздно, использовать это положение, мы рассыпались по землянкам австрийцев, вытаскивая оттуда притаившихся людей и разоружая их. Через какие-нибудь четверть часа мы имели перед собой больше ста обезоруженных солдат, ошеломлённых одним нашим появлением и автоматически бросавших винтовки к нашим ногам.
У окопов передней линии мы столкнулись с ворвавшейся сюда группой солдат из четвёртого батальона, под командой подпоручика Кострожицкого. Стало легче — теперь мы были не одни — ив какие-нибудь полчаса мы объединёнными силами обеих групп парализовали дальнейшее сопротивление австрийцев. Стрельба смолкла, и наступавшие части уже спокойно взобрались на вершину.
