Первым делом Борис попробовал пошевелить конечностями, и когда это получилось, то вдруг появилось забытое ощущения радости от того, что смог самостоятельно встать на ноги. Одежда была окончательно испорчена, тело почти всё стёртое об асфальт, кровоточило. От наручных электронных часов остался лишь браслет и нижняя крышка циферблата. Боль в теле была настолько сильна, что заглушала ту, что исходила от порезанной ступни. Стёртая ткань рюкзака говорила о том, что именно она спасла куртку аляску, и это была единственная вещь, что уцелела в этой катастрофе. Пришло ощущение холода, и, взвыв от боли, он попытался надеть куртку, что, к счастью, ему удалось. Благо кричать можно было вволю, и он какое-то время просто орал во всю ивановскую, пока голосовые связки не стали давать сбой, и только когда пустил петуха, он наконец-то угомонился. В общем, всё как в фильме «Волга-Волга»: «Да ты кричи не «кричи», а кричи «совершенно секретно»!»

На дне рюкзака он нащупал булку польского хлеба и трясущимися руками, измазанными в крови, стал подносить к таким же окровавленным губам кусочки ржаного мякиша. Неизвестно, чего больше он съел, хлеба или собственной крови, так как во рту назойливо ощущался её солёный привкус. То, что язык не был прокушен зубами, вселяло хоть какую-то долю оптимизма и уверенность на скорое выздоровление. Умывшись в ручейке (или в сточных водах?), что убегали мимо него вниз по канаве, наш путник не рискнул выходить на трассу, дабы не привлекать внимания, и, слегка пошатываясь, поплёлся вниз с горы по пересечённой местности, через поле с молодой пшеницей до ближайшего леска, что виднелся вдали. Добравшись до спасительной тени, он отлеживался какое-то время, благо, что рядом была кем-то из местных вырыта ямка, доверху наполненная прозрачной и очень студёной водой. Можно было наблюдать, не обращая внимания на время, как со дня её бьют ключи, подымаясь на поверхность небольшими водоворотами.

Какой-то странный звук, похожий на кваканье, привлёк его внимание, и он увидел сидящую на одном из камней большую лягушку. В каком-то чисто животном порыве он, набросившись на свою жертву, поймал её и порвал на две части. Судорожно освежевав добычу, он стал есть, не разбирая, где мякоть, а где кости. Свежее мясо на какое-то время придало ему сил, и он испытал внутри себя странное, явно животного характера, желание Жить! Неожиданно на небе сгустились свинцовые тучи, и может быть, сам бог Зевс в отместку за свою дочь лягушку стал проливать слёзы и метать на землю свои огненные копья. Вдруг хлынул дождь как из ведра, прокатились раскаты грома, и разряды молнии стали взрывать всё пространство вокруг него. Несколько молний ударили в большое дерево, которое вспыхнуло алым пламенем. Чтобы не быть убитым следующим прямым попаданием, путник бросился бежать вон из леса в сторону всё той же автострады, поверхность которой ещё не так давно он обтёр собственным телом. Дождевые потоки воды омыли его бренное и израненное тело.

Невдалеке от него показался какой-то солидный хутор, и, подобравшись к нему, он вопреки боли, ловко перемахнув через высокий забор, забрался под навес сеновала и, упав на приятно пахнущее сухое сено, снова провалился в омут сна или просто потерял сознание. Какое-то время спустя оно стало возвращаться к нему и то наполовину. Он стал ощущать какие-то странные прикосновения к его телу, в нос ударил резкий запах травянистых эссенций, а слух улавливал некие отдалённые звуки странного бормотания. Но веки его глаз были словно налиты свинцом, и лишь неимоверным усилием воли ему удалось слегка приподнять их, чтобы узреть сквозь ресницы некое странное действо, разворачивающееся вокруг него: то ли сальные свечи, то ли старомодные лучины горели коптящим пламенем. А перед его лицом то и дело мелькало страшно некрасивое, исхудавшее до безобразия морщинистое лицо старой женщины, очень похожее на сказочную Бабу-Ягу. Ему подумалось: «Только бы она меня не съела или не вызвала полицию». Он понимал или, точнее, ощущал кожей то, что его чем-то обмазали, и это была явно не сметана. Тело горело так, что, казалось, на него вылили ведёрко скипидара, но не было ни сил, ни желания сопротивляться, да и вся эта сцена как в тумане, как будто его вообще напрямую не касалась. Немного понаблюдав всю эту вакханалию, он снова погрузился в сон, как в омут с головой.

Спустя какое-то время истерзанный путник, проснувшись с первыми петухами в том же сарае, как ни в чём не бывало потянулся, словно после сладкого сна. Посмотрев на свои руки, которые ещё вчера были все в крови, он мысленно отметил, что не только они, но и царапины по всему телу стали покрываться сухой корочкой, а наступив на порезанную ногу, почувствовал некоторое облегчение. Он оказался совершенно голым, но перед ним на старомодном массивном столе, сделанном из красного дерева, стоял большой глиняный кувшин с парным молоком, а в миске лежал целый каравай чёрного хлеба домашнего производства. На табуретке была аккуратно разложена старая, но чистая и отутюженная мужская одежда. Ему было забавно примерить её на себе, ведь теперь он точно походил на местного крестьянина, и если не считать поношенных и явно китайского производства пары многоцветных кроссовок большого размера. Он не стал искать и благодарить странных хозяев, которые не только приютили и подлечили его, но ещё и какой-то чертовщиной потчевали. Ловко перемахнув обратно через забор, он бодро продолжил свой путь, прихрамывая на правую ногу. Проделав первые шаги, что показалось ему просто чудом после такого головокружительного падения на автостраде, Борис, глуповато улыбаясь, смотрел по сторонам и просто радовался жизни. Может, всё ещё сказывалось последствие тех колдовских снадобий, которыми его опоили на том хуторе странные хозяева, но это было неважно по сравнению с тем, что он так легко отделался.

И теперь он шёл по просёлочной дороге, даже не зная толком, куда она вообще его ведёт. Над ним опять ярко светило солнышко, птички небесные мило насвистывали свои песни, ни о чём плохом даже думать не хотелось. Прошло каких-то пару часов в пути, и первые проблемы стали давать о себе знать, не только от сильной боли в израненной ноге, но и в появившихся кровавых мозолях на пальцах его ног. Кроссовки, растоптанные по чьей-то ступне и задубевшие от времени, стали походить на два «испанских сапога» времён святой инквизиции. Так что ему приходилось каждые несколько километров пути останавливаться в каком-нибудь поле, засеянном табаком, а если везло, то в кустах спелой клубники, чтобы поменять пластыри на ногах, окончательно сбитых в кровь. Люди правильно говорят: худа без добра не бывает, и в такие минуты отдыха ему можно было, смачно затянувшись дешёвой сигареткой с поэтическим названием «Популярные», подумать о Вечном в тени берёз. Кстати о спелых плодах клубники: как только он попадал в эти райские кущи, то набивал этой нежнейшей и спелой ягодой своё брюхо до такой степени, что его начинало воротить от неё, и только эта причина вынуждала его отступить. Каждый раз, выходя снова на большую дорогу, он, весь измазанный сочной мякотью, словно вампир кровью, зарекался «никогда больше не лезть в клубничное поле!» Но как только он видел знакомые ему зелёные насаждения, обвешанные красными ягодами, то сразу же забывая всё на свете, он вновь и вновь бросался в райские кущи.

В один из вечеров, на окраине городишка Радом, крайняя нужда заставила его постучаться в ворота какого-то монастыря. И как будто во времена мрачного Средневековья, в маленьком окошке показалась откормленная свиная морда какого-то раба божьего, со стрижкой из прошлого времени. Монах скорчил такую гримасу, словно увидел перед собой не обездоленного путника, а как минимум создание Ада. Вместо того чтобы милостиво выслушать незваного гостя, он стал неистово открещиваться, да так, что кончики его коротких пальцев то и дело мелькали в окошке, на уровне его не очень высокого лба. Этот служитель Бога, не удосужившись вымолвить хотя бы одно слово, захлопнул окошко, и за толщей тяжёлых дубовых ворот послышалась быстро удаляющаяся дробь, то ли деревянных подошв его башмаков, то ли чёртовых копыт. Такое неуважение просто вынудило нашего страждущего путника войти в стены церквушки, что стояла неподалёку от ворот монастыря, чтобы в ней пожаловаться Господу Богу на его нерадивых служителей.