Как ни мало застенчив был Стефан, но на минуту смутился, выслушав рекомендацию приятеля.
— Я, если примете, проживу, сколько позволите, и пойду дальше, на родину, в Нижний Новгород.
— Не здешний, — сказал хозяин, — слышно по речи. У вас там, в Нижнем, неладно что-то; говорят, в бегах много крестьян стало, и помещики порасстроились!
— Неладно там, давно неладно; уж не первый год. У самих у нас была фабрика; никого теперь при ней рабочих не осталось, все сбежали.
— Неужели ты разогнал? — спросил старик Харитонов.
— Нет, слава Богу, ещё прежде меня, на Оренбургскую линию потянуло.
— Ну да! Все туда тянут… Кажется, время бы хорошее настало… Не сообразишь, что делается!.. Ну, пойдёмте в дом.
Разговаривая, они подошли к крыльцу, на котором показались было хозяйки, но скрылись, не желая встречать чужого человека, Барановского.
— Где ж дочери? Ольга! — позвал было отец, но никого не нашёл на крыльце. — Э! да они ретировались, — сказал он смеясь, — засели, видно, в крепости, возле пушки тётки! Так! Сначала надо высмотреть неприятельскую силу. Ну, батюшка Сильвестр, бери крепость, иди вперёд! Эх, молодость!
— Вот вам гости, жданные и нежданные! — представил он гостей дочерям и пожилой родственнице. Яницкий пошёл к ним, отвешивая поклоны, но Барановский остановился как вкопанный. Сильвестр никогда ничего не говорил ему о дочерях сержанта, и Барановский всматривался в них. Но его поразила сидевшая рядом с ним пожилая женщина, по-видимому карлица; к тому же с толстой круглой фигурой и некрасивыми чертами лица; прежде всего бросался в глаза нос её, вздёрнутый кверху как-то задорно, и неприятные зеленоватые глаза. Волосы на большой по её росту голове были жидкие, некрасивые.
«Что же Сильвестр ничего не говорил мне об этом прежде! — подумал Барановский. — Хотя бы предупредил… ведь испугаться можно!»
Между тем карлица плыла к нему на коротких ножках, прикрытых длинным, ползущим по полу платьем. И наряд её был пёстрый и странный, а ещё страннее раздавалась речь её на чисто русском языке:
— Здравствуй, батюшка, нежданный гость! Всем говорим на «ты», не гневайся! Рады чествовать, кормить и нянчить, хотя раненько пожаловал, ещё и черти на кулачках не бились! Прошу балыка и пирога откушать!
Барановский кланялся молча, а сам отходил понемногу в сторону.
Хозяин взял его за руку, будто желая приободрить, и повёл к большому столу, накрытому посреди комнаты:
— Смутила она тебя, ведь она у нас любит побалагурить! Хоть кого речами засыпет; это дальняя родня, теперь при детях, помилуй её Бог!
— Просим жаловать! Всем родня, окромя тебя! В сынки не просись, бабушкой не называй, — мы и чужому человеку рады; напитков, наедков на всех станет. Сама пеку, сама сею… — без умолку и визгливо трещала странная женщина. Барановский поогляделся и поопомнился, она напомнила ему свадебные шутки у них на родине. Он поднял высоко рюмку вина, налитую хозяином, отвечая карлице:
— Такое добро на чужих и тратить жалко. Коли не принимаете в родню, так я и так, слуга ваш покорнейший, выпью за ваше здоровье!
Он выпил рюмку залпом; толстая карлица закатилась визгливым смехом, исказив гримасой всё некрасивое личико; она собиралась опять наступить на гостя, но хозяин стал между ними:
— Полно, полно, Афимья Тимофеевна, не озадачивай, дай попривыкнуть! Поди к старому знакомому, к батюшке Сильвестру.
Карлица поплыла в угол столовой, где племянницы сидели у другого стола под окном, недалеко от большого кивота с разукрашенными богатыми иконами. Она уселась подле них, самодовольно потряхивая головою, и заглушала их тихую беседу с Сильвестром хриплым голосом. Хозяин придвинул к столу, стоявшему посреди комнаты, деревянные дубовые скамьи с подушками, обитыми полинялым сафьяном, и усадил подле себя Барановского.
Барановский поглядывал в угол, где сидели молодые хозяйки. Но он утешил себя мыслию, что сперва ознакомится со старым сержантом, хозяином, тогда легче будет сойтись и с дочками.
Сержант охотно разговаривал с молодыми и весёлыми людьми; видно, смолоду и он был из весельчаков; но теперь годы и сама жизнь надломили силы; тем охотней он, как многие старики, любовался на чужую молодость.
Барановский не был особенно красив, но сильно сложен и ловок в движеньях; смуглый и свежий, он блестел здоровьем, черты лица были не из тонких, но определённые, а чёрные глаза смотрели живо и умно, по первому взгляду он мог показаться красивей Сильвестра Яницкого, черты которого были тоньше, правильней, но лишены живой игры; к тому же в очерке лба и в скулах кость выдавалась больше, чем нужно было бы для его красивого лица.
Слушая хозяина, Барановский прислушивался и к разговору Сильвестра и хозяек. Сначала слышались голоса девушек; они расспрашивали Сильвестра о дороге, о Киеве; спросили, был ли велик съезд богомольцев на Святой.
Потом их звучные голоса замолкли, примолкла даже тётка, слышен был только бас Сильвестра. Он рассказывал о торжественном богослужении на Святой, о прекрасных хорах певчих, поражавших молящихся. Сильвестр рассказал о встрече своей на паперти церкви с двумя польскими ксёндзами, подосланными иезуитами.
— Они засыпали меня похвалами, — рассказывал Сильвестр. — Пришли, говорят, нарочно дать вам совет: с вашей даровитостью вам надо бежать в чужие края, если бы не дали вам на то позволение. Из вас выйдет знаменитый учёный, если вы поступите в иностранный университет! Я им глубоко поклонился, очень ценю ваш совет, говорю им. Они приступили тут смелее, а один прямо говорит: запомните наш совет: самое высшее образование получается в Риме, в учёной коллегии иезуитов! Так вот в чём дело, я говорю им, ну за это я вам ещё глубже кланяюсь, за ваше доброе расположение; только в католичество обратить меня не надейтесь! Если же вы настаиваете на пользе ваших советов, так пожалуйте переговорить с нашим ректором… Забормотали что-то меж собою и скрылись в толпе; с той поры при встрече только косятся на меня.
Сильвестр закончил свой рассказ благодарением Богу, что козни иезуитов потеряли силу на Руси и на Украине, благодаря тому, что у нас были уже свои учёные проповедники, поддержавшие православие.
Девушки внимательно слушали Сильвестра, разговор у них шёл не умолкая; но Барановский случайно прервал его. Когда по просьбе старого сержанта он должен был налить себе уже третью рюмку вина, Барановский поднял её и, не омочив усов, ловко влил её в широко раскрытый рот, — вслед за тем в углу раздалось восклицание:
— Вот так горло!
Это было восклицание скучавшей без балагурства карлицы; вслед за ним послышался сдержанный смех дочерей хозяина и самого Сильвестра; смех этот ободрил и увлёк Барановского. Он поднялся со скамьи и обратился в ту сторону.
— Милостивые государыни! — сказал он, кланяясь. — Смею просить, не позволите ли батюшке Сильвестру также проглотить что-нибудь с дороги!
— Идите, идите сюда все! — звал их развеселившийся сержант.
Обе девушки подошли в сопровождении Сильвестра, все сели вокруг стола, поместясь на противоположной стороне, против Стефана Барановского. Маленькую, беспокойную тётку вызвали из комнаты для распоряжений по хозяйству, она нехотя уплыла куда-то. В обширной, но низенькой столовой было прохладно, солнце почти не проникало в неё за навесом галереи; тем ярче казался свет его и блеск в саду и по лугам, окружавшим старинный дом. По стенам столовой стояли шкафы с посудой, чашками, хрустальными стаканами, в окна виднелись цветущие кусты сирени и акаций. В самой столовой старый сержант, его гости и дочери составляли красивую группу; среди молодых лиц бросалась в глаза воинская осанка и солидная наружность старого солдата. Старшая из хозяек держалась прямо и горделиво, глаза её смотрели смело на посетителей. Её взгляд мог даже заставить потупиться, — если не Барановского, то более скромного Сильвестра. Меньшая сестра смотрела боязливее и казалась не такою бойкой. Обе были хороши; черты их были похожи, но у старшей они были крупней и смелее, нельзя было не признать её и красивей. У обеих были чёрные глаза и тёмно-русые волосы, но у старшей всё казалось роскошней. Барановский внимательно рассматривал их, не решив ещё, которая из них была привлекательнее, потому что кроткое лицо меньшей сестры было также очень приятно.