Уговорами и утешениями Лоренц всё-таки вытягивает из сестры необходимый минимум информации. В то, что она вещает, верится с трудом, но её изодранная кожа и потухший взгляд говорят сами за себя. Она не нравится ему такой — безжизненной, тусклой. Куда делась дерзость? Где огонь? Пока уставшая от пересказа Катарина прикорнула на скамье, обняв руками подтянутые к подбородку колени, Лоренц расхаживает по молельному залу. Чисто здесь и прибрано, уютно, и ни с чем не сравнимое очарование старины никуда не делось. Такой и должна быть церковь — величественной, просторной, со своей историей. В раздумьях Лоренц забредает к самым дверям, где справа от входа, рядом с коробко́м для пожертвований, висит образ Святого Николая — покровителя этого прихода. Епископ придирчиво вглядывается в икону — работа не позднее начала шестнадцатого века, изображение, выполненное в византийских традициях, потемневший серебряный оклад. Даже странно, что её до сих пор не украли. Хотя, может быть, именно это и не странно? Рюккерсдорф умеет хранить секреты. Рюккерсдорф своего не отдаёт и чужого не принимает. Пока Николай здесь, в этой церкви, ему ничего не угрожает. В отличие от трёх человек, обличённых саном, но не святых — живых пленников этих стен.
***
— Епископ… — Шнайдер щурится, хотя и зрение, и память на лица у него отличные. И всё же он не верит своим глазам: сам монсеньор, здесь, в Рюккерсдорфе, без предупреждения и свиты, да ещё и в светском! — Как Вы…
После дня, проведённого взаперти — сперва с Паулем в церкви, а затем и дома — Шнайдер решил, что лучшим способом показать сумасшедшим свою твёрдость будет подготовка завтрашней службы. Всё происходящее — не повод отрекаться от служения, даже напротив: кто знает, сколько в деревне заговорщиков, но ведь, может быть, есть и нормальные люди, не ведающие о чинящихся на их земле безобразиях. Шнайдер обязан служить — хотя бы для них, а если таковых не найдётся — всё равно обязан. У церкви его уже ждали. Сначала он подумал, что еретики выставили дозор для наблюдения за каждым его шагом, но подойдя ближе, Шнайдер разглядел в скукоженнoй человеческой фигурке девушку. В стоящей на коленях он не сразу распознал сестру Катарину. Слишком необычно она была одета, да и лица́ впотьмах не разглядишь. Но короткие белые пряди всё же выдали в незнакомке монахиню. Только он собирался расспросить, что она здесь делает, да ещё и стоя на коленях, как узрел её уже клонящейся лицом к земле. Ему удалось подхватить невесомое тело за секунду до падения. Без труда подняв бесчувственную Катарину на руки, Шнайдер поспешил открыть двери и занести её внутрь. Прежде, чем она очнулась, он зажёг несколько свечей — люстру включать он не решился, ведь это привлекло бы лишнее внимание со стороны местных. Затем он принёс воды и протёр лицо знакомой. Мерцающие отблески свечей позволили разглядеть её получше — и от ужаса увиденного Кристоф чуть не вскрикнул! Бедняжка выглядела так, будто её пытали: ноги в рваных ранах и кровоподтёках, руки в ссадинах, одежда подрана, а заглянуть под неё отец Кристоф не решился — но, судя по подсохшим бордовым пятнам, раны были и под ней. Лицо женщины, даже после того, как Шнайдер обтёр его влажным полотенцем, оставалось грязным и нездоровым. В волосах путались сухие листья, и пастор принялся с энтузиазмом очищать белые пряди от этого мусора. Когда сестра наконец очнулась, он, основываясь на собственном опыте, первым делом дал ей попить. Она осушила залпом три стакана и сразу же попросилась в туалет. Он помог ей спуститься в подвал и благородно оставил одну; уходя, он слышал, как её рвало. Сестра нашла силы поведать свою историю лишь после того, как смыла грязь с открытых участков тела и съела немного хлеба, что оставался в трапезной после завтрака. Там же, за столом, сидя в темноте, рассеиваемой одинокой свечой, они поведали друг другу свои истории. Потом молчали, думая каждый о своём. Шнайдер рассказал сестре об убитых исламистах, и она лишь грустно покачала головой. Она рассказала ему о кунице, и он машинально прикрыл рот рукой. Потом они разглядывали друг друга — сестра не могла не заметить изменений на прекрасном лице отца Кристофа. Боже, они оба думали, что всё могут, но какие же они беспомощные! Они обсудили возможность вызвать полицию, но испугались сперва друг за друга, а после — за Клемена. Они обнимались, и то был акт взаимного утешения. А потом Шнайдер предложил сестре вымыться, пока он сам поищет во что бы ей переодеться. Он пошёл наверх — в гостевые, а она услышала стук в заднюю дверь. Она подумала, это смерть стучится в дом…
— Отец Кристоф! — оторвав нос от образа Святого Николая, Лоренц спешит через весь зал поприветствовать смелого настоятеля. — Сестра мне всё рассказала. Собирайтесь и поедем — на заднем дворе нас ждёт машина с шофёром. — Епископ приземляется на ближайшую скамью и выжидающе смотрит в попорченное побоями лицо пастора.
— Меня лишат сана, скажите, монсеньор? Прошу, дайте мне шанс всё исправить! — Шнайдер вдруг плюхается не колени возле епископа. Не перед ним, а именно возле; он складывает ладони в жесте молящегося, но его мольбы направлены не к руководителю, и даже не к святым образам, в изобилии украшающим стены церкви — кажется, он возносит мольбы к самой Вселенной. — Всё, что здесь происходит, творится по моему недомыслию! Я хотел сам всё исправить, у меня был план! Но я не знал, что сестра Катарина нагрянет сюда и станет невинной жертвой бесчинцев… Заберите её и увезите отсюда, умоляю. Но я останусь. Господь послал мне испытание, и освободить приход от ереси — отныне моя миссия. — Он говорит твёрдо и самозабвенно, временами срываясь на восходящие интонации — так говорить умеют лишь фанатики. Лоренц — опытный человек, и опыт научил его не вступать с фанатиками в распри, конечно, если те — не враги. А Шнайдер — не враг, он — подарок.
— Отец, — он не знает, как начать самую важную часть разговора. — Сестра поведала мне о нападении на Вас и о том, что за ним последовало. Если полиция найдёт здесь мёртвые тела мусульман, нам — нам всем — конец! И даже если полиция поверит в Ваш рассказ, пресса сотрёт нас в порошок! Никто и слушать не станет никакие россказни о еретиках! Для общества понятия “приход” и “Церковь” едины! Вы представляете, что будет, если в убийстве и сокрытии тел обвинят католиков…
Шнайдер об этом не думал. Он совсем сник.
— Ну же, отец, — Лоренц заботливо берёт его за руку. Утирающая в сторонке слёзы Катарина наблюдает за действием, затаив дыхание. Епископ поднимает молодого священника с колен и усаживает на скамью подле себя. — Сестра поделилась с Вами нашим планом? В свете последних событий он не выглядит таким уж бестолковым. Позволим общественникам раскопать тайну существования культа самостоятельно. Подбросим им кое-какие материалы. Они донесут их до масс. Укоренившись в мысли, что местный приход состоит сплошь из еретиков, люди уже не припишут трупы нам, истинным католикам. Но если мёртвые тела всплывут раньше, чем правда о культе — мы пропали… Поэтому я благословляю Ваш выбор и Вашу миссию. Сберегите свой приход и спасите всю Церковь. Не уповайте на власти светские. Уповайте лишь на себя и на Господа. И будьте уверены: мои молитвы — с Вами.
Шнайдер не верит своим ушам. Неужели епископ готов бросить его, отца Кристофа, один на один с местными, даже не предложив никакой помощи? И в то же время — разве не этого он сам так хотел? Всё кажется правильным и неправильным одновременно. Но, бросив взгляд на сестру, выжидающую в стороне, он решается: епископ должен увезти Катарину — это самое важное. С остальным он справится сам.
— Ну всё, — Лоренц тихонько прижимает трясущегося Шнайдера к себе. — Вы всё правильно сделали. Вы — достойный сын нашей Церкви. Убедите местных, что в ближайшее время полиция сюда не сунется. Притворитесь одним из них. Усмирите их прыть и внимательно следите за всем происходящим. А я постараюсь сделать так, чтобы новость о царящем здесь лжеверие достигла ушей наших сограждан как можно скорее. А потом можно будет и власти привлечь. Так мы с этими маньяками и покончим. Сами не замараемся, а заодно и прославимся. Понимаете?
