— Простите, что прерываю вашу беседу. Отец Кристоф Шнайдер и отец Пауль Ландерс, если я не ошибаюсь?

Друзья непонимающе переглядываются — тот факт, что сам епископ знает их имена, буквально выбил их из колеи. Будто опомнившись, они, один за другим, склоняют головы и поочередно целуют протянутую тонкую кисть.

— Епископ Лоренц? Какая честь для нас, — захлёбываясь восхищением, начинает Ландерс. — Прекрасное мероприятие, прекрасную речь в Вашем исполнении мы сегодня услышали!

— Ах, не стоит, господа, все наши речи, коль скоро они направлены лишь к нам самим, по сути — бесполезны. Собственно, за этим вы здесь.

Шнайдер удивлённо вскидывает брови, попутно теряясь в догадках — не были ли в момент касания рубинового перстня на священной руке его губы влажными от вина?

— Пришла пора перемен, господа, мы этого не хотели, но нам от этого не убежать, — многозначительно продолжает епископ, машинальным движением потуже затягивая широкий пояс-кушак на своей тощей талии. — Враг не оставляет нам выбора, и отныне мы будем играть по его правилам. А кто творит перемены? Правильно, молодёжь. Большинство приходских священников в наших землях занимают свои посты уже не один десяток лет — их уже не изменишь, да и они не в состоянии ничего изменить. Вы же — молодые дарования, лишь недавно принявшие под опеку свои приходы. Некоторые — совсем недавно, — он едва заметно подмигивает Шнайдеру, — я сожалею о произошедшем с отцом Майером, отец Кристоф. Но теперь приход Ваш, и Вам все карты в руки. Кстати, позвольте вас познакомить: сестра Катарина, прибыла к нам сегодня по распоряжению аббатисы монастыря святой Елизаветы.

Ошеломлённые мужчины переводят взгляд на невысокую женщину, всё это время скромно прятавшуюся за епископским плечом.

— Пора сбросить покровы и явить миру новое лицо Церкви. Новые лица, если точнее. Епископальным советом было решено продемонстрировать обществу, что католическая церковь современной Германии — вовсе не та заскорузлая и погрязшая в отмерших догматах организация, что раньше. Мы обновляемся. За счёт вас, друзья, мои.

— Высокая честь, господин епископ, — полушепчет монахиня.

На вид ей едва ли за тридцать, лицо её белое и моложавое, тонкий, чуть вздёрнутый нос и огромные карие глаза делают её похожей на героиню какого-нибудь аниме, но вот угадать цвет волос под головным убором, низко надвинутым на лоб, а особенности фигуры — под мешковатым одеянием, не представляется возможным.

— Сестра Катарина, по счастливому стечению обстоятельств, в бытность своей принадлежности миру была журналисткой, и имеет некоторый опыт участия в грязных информационных играх. Отличная возможность обратить мирские навыки во благо Церкви: с сегодняшнего дня она — официальный пресс-секретарь Архиепархии Мюнхена и Фрайзинга. Пусть люди видят, что мы даём дорогу и женщинам тоже — долой предрассудки прошлого.

— Это большая ответственность, господин епископ, — вновь полушёпотом откликается она.

— Ну же, дорогая, возносите молитвы, трудитесь праведно — и Вам воздастся, — Лоренц тепло, по-отечески, поглаживает монахиню по плечу. — А вы, молодые люди, поработайте-ка своими милыми мордашками, пока они у вас не сморщились и не обвисли до безобразия, как моя, — епископ заливисто смеётся, а Шнайдер и Ландерс не знают уже, куда деть себя от смущения. — Я вынужден попросить вас остаться в городе на ночь — в одном из гостевых домиков при Церкви Святого Петра приготовлены две комнаты. А завтра вы с сестрой обсудите своё первое появление на телевидении.

От услышанного Ландерс закашлялся так, будто подавился, хотя он уже давно ничего не жуёт — как можно жевать, даже если и канапе с икрой, когда с тобой говорит сам епископ!

— Да-да, милый друг, — Лоренц участливо хлопает того по спине, — не удивляйтесь. Они тащат на ТВ всю грязь и мерзость, на которую только способно их больное воображение, а мы всё это время отсиживались в стороне, неразумно полагая, что публичные перебранки с приспешниками Сатаны выше нашего достоинства. Не выше. Другие времена настали, и против слов врага мы выставим своё слово — слово Церкви, слово самого Господа нашего.

— Аминь, — все четверо тихо озаряют себя крестным знамением.

— Ну, не буду вас отвлекать. Завтра утром сестра Катарина навестит вас в церкви, где и посвятит в детали. А пока — наслаждайтесь вечером и ни в чём себе не отказывайте!

С этими словами епископ покидает всё ещё пребывающих в прострации Пауля и Кристофа, уводя за собой и сестру. Он, едва касаясь, придерживает монахиню за талию, и рядом с его костлявой двухметровой фигурой, облачённой в едкого оттенка дорогую пурпурную сутану, женщина смотрится совсем уж дюймовочкой, серой и невзрачной. Оба молодых священника, раскрыв рты, глядят им вслед.

— Слушай, Шнай, тебе не кажется, что он не за спину её тронул, а чуть ниже? — выйдя из ступора, шепчет Пауль.

— Идиот, — шипит Кристоф, — тебе вечно лишь бы всё опошлить! Ты разве не понял, что это такое сейчас было?

— Я — нет. А ты? А вообще-то, мне всё равно — завтра разберёмся. — Пауль вылавливает в кутерьме пробегающего мимо официанта с подносом и отхватывает сразу два бокала вина. — Если за руль сегодня не садиться, тогда…

Шнайдер тихо улыбается и принимает один из бокалов из рук друга.

***

Отправив изрядно захмелевшего Ландерса отдыхать, отец Кристоф решает немного прогуляться по вечернему городу. Как в студенческие времена, когда он любил бродить по мюнхенским улочкам в одиночку, предаваясь сладким мечтам о своей будущей карьере. Свежий апрельский ветер дует в лицо, развивая густые кудри, распахивая полы сутаны, открывая обзору длинные, идеально стройные ноги, облачённые в узкие брюки. Интересно, а какие волосы у этой монахини? Длинные или же коротко остриженные? Блондинка ли она? Хотя вряд ли — глаза-то карие, да и брови у неё, кажется, тёмные. А судя по росту, фигурка у неё, должно быть, миниатюрная… Предаваясь недопустимым размышлениям под действием выпитого прекрасного испанского вина, Шнайдер сам не замечает, как попадает в какой-то пестрящий огнями многолюдный квартал. От других районов этот отличается обилием полуголых женщин, выстроившихся вдоль проезжей части. Господи, да ведь это путаны!

— Эй, падре, поразвлечься не хочешь? — слышит он с противоположной стороны улицы. — Священникам скидка!

— Эй, святой отец, а ты девственник? А то мы этот грешок быстро исправим!

Чувствуя небывалый жар как в сердце, так и на щеках, отец Кристоф переходит на скорый шаг, а потом и вовсе на бег.

— Ну куда же ты, красавчик, а мы только собрались исповедоваться!

Покинув наконец злополучный квартал, он останавливается, чтобы отдышаться. Каким жалким и ничтожным сейчас он себя чувствует! Бедные женщины, вынужденные продаваться за дозу или за кусок хлеба — а он даже не нашёл слова, дабы их увещевать! Хотя, они и не выглядели овцами, нуждающимися в слове пастыря. Но наставлять на путь истинный — его святая обязанность, а он бежит! Слабак. И всё же…

С каждым прожитым годом оно вертлявым червячком прорывается сквозь заслоны веры, сквозь твёрдость воли, прогрызая себе путь зубами, оно вновь и вновь напоминает о себе… А не ошибся ли он, не поддавшись на уговоры Ландерса и других сокурсников-семинаристов, да что там — даже некоторых наставников, не воспользовавшись возможностью познать вкус мирских отношений в ту пору, когда это ещё было возможно? “Не вступив в сан, ты волен, Кристоф”, “Как ты узнаешь о верности выбранного пути, не испытав пути другого?”. Но он был твёрд, твердее тверди земной, пока большинство его друзей, включая Пауля, испытывали “другие пути”. Вступив в сан, он внутренне возгордился, ощущая себя чуть более верным и праведным, чем его собратья — ведь он не предал Господа ни на миг, не осквернил ни души, ни тела своего. В юности это было просто, запала хватало, и казалось, так будет всегда. Выбрав свой путь ещё в отрочестве, он шёл им, ступал к заветной цели, не видя преград. Но вот ему уже двадцать семь, и страшно подумать, что будет дальше! Дальше будет только тяжелее. Вот, как сейчас: он, новоявленный Отец Настоятель, порочит чистоту воротничка своими грязными, грязными мыслями!