— Что вы творите, сумасшедшие! Пустите меня! — Катарина пытается брыкаться, но её уже тащат к ближайшему ясеню. Пока она из последних сил трясётся, и уже сложно понять — в беспомощной истерике или всё ещё в попытках высвободиться, крепкая верёвка оборачивается вокруг неё не менее дюжины раз, прочно пригвождая тонкое тело к надёжному древесному стволу.
— В лучшие времена ведьм жгли, и то были времена светлые, и общество было чище. Сегодня же из-за разгула тлетворной гуманности, люди погрязли во всякой мерзости, и ты, красавица — частичка этой мерзости, — гундосит бабка.
— Заткнись, заткнись старая дрянь! — вот теперь это уже настоящая истерика. Катарина плюнула бы карге в лицо, но во рту пересохло. Огромные светло-карие глаза источают ненависть, и причина ей — беспомощность. Когда бывший начальник из агентства, где она работала до того, как стать монахиней, впервые затащил её в свой кабинет поздно вечером и запер дверь на ключ, у неё были точно такие же глаза. “Ты такая горячая, когда боишься”, — сказал он, и она так же хотела плюнуть ему в лицо, и так же не могла, потому что во рту пересохло…
— Тебя никто не услышит! Но рот твой грязный, так что будет лучше, если ты всё-таки заткнёшься.
Старшая дочь Гюнтера выходит вперёд и суёт пленнице в рот какую-то грязную тряпку. “Наверное, это ей она столы в кабаке протирает”, — проносится в голове у Катарины совсем неуместная мысль. Она задыхается, и чем сильнее пытается сплюнуть кляп, тем глубже тряпка забивается ей в глотку.
— Отец Кристоф — наш. Запомни это. И вот что, — говорит какая-то незнакомая женщина. Судя по тому, как льнёт к ней выскочившая на дорогу девочка, сработавшая приманкой — это её мать. — Если выберешься отсюда до темна — это будет тебе уроком. Забудь сюда дорогу и про отца Кристофа забудь. И если к нам ещё хоть раз наведаются чужаки, Шнайдера ты больше не увидишь. Он много знает и пока ненадёжен — мы не можем рисковать. Если мы почувствуем угрозу — от него мы избавимся в первую очередь, уж в этом можешь не сомневаться. Ну, а ежели ты до темна отсюда не выберешься…
— Значит — ведьма и есть, и Бог не на твоей стороне, — заключает фрау Мюллер, сопроводив фразочку каким-то клокочущим звуком — то ли кашлем, то ли смехом. — Ночью зверь лесной выходит на охоту. В тебе мяса не много, но волки с лисами — суть те же псы. А псы любят кости. Особенно свежие. Удачи.
Катарина не видит, как они удаляются — её глаза застланы слезами, но слышит шелест свежей травы вперемежку с прошлогодней догнивающей листвой под их ногами. Когда шум утихает, и остаётся лишь щебет лесных птиц и брожение ветра меж древесных крон, она замирает. Не дышит, вслушиваясь в тишину. Не дышит, потому что не может — кляп занял весь её рот, а из носа течёт, и воздуху не пробиться в трахеи! Усилием воли усмирив рыдания, Катарина ждёт, пока дыхание восстановится. Её руки связаны сзади — за стволом, а лодыжки так туго перетянуты верёвкой, что уже начинают затекать. Неудобные босоножки врезаются в рыхлую землю, отчего сестре кажется, что она в неё врастает. Вот-вот она сама станет деревом и не выберется отсюда никогда… Да нет, они же вернутся! Припугнут и вернутся — она нужна им живой. Нужна, правда же?
Наверное, прошло не менее пяти часов. Уже вечер — солнце садится, в лесу становится темнее и страшнее. Запястья и лодыжки уже разодраны от бесплотных попыток освободиться, та же участь постигла и оголённый живот. Почуяв свежую кровь, появились насекомые — слетелись и сползлись они к сочным ранкам, присасываясь к ним и впрыскивая в укусы свой щекотный яд. Места расчёсов зудят нечеловечески, и сестра не в силах этого выносить: она ёрзает телом по стволу, ещё сильнее расчёсывая и без того разодранные раны. Благодаря зуду она чувствует, что руки и ноги ещё при ней: они затекли так, что практически не ощущаются. Она думала над решением — но решение одно: пытаться выбраться. Но как? Она пробовала молиться, но никто из ангелов небесных не явился к ней на помощь. Открытыми ступнями она уже чувствует землю — так глубоко погрязли босоножки на платформе в мягкой почве. Катарина даже несколько раз отключалась — сон ли то был или обморок — но с каждым разом вновь открывая глаза, она замечала, как вокруг удлиняются тени. Предприняв ещё одну попытку ослабить путы, она в своих стараниях обессилила настолько, что сам организм сказал ей: “Хватит!”. Катарина отключается вновь. А когда приходит в себя, тут же начинает орать. Беззвучный крик устремлён прямо в небеса, но достигает лишь мокрой от слюны и слёз тряпки во рту. В лесу ночь. Никто не знает, что она здесь, даже Шнайдер — она не стала ему звонить, ведь он бы наверняка попытался отговорить её от визита в Рюккерсдорф! Да, он бы попытался… её спасти! Глупая, глупая Кэт — да и Лоренц не станет её искать, откуда ему знать о её планах… Очередная волна рыданий подкатывает к груди, как вдруг… Что это за шум? Кто-то приближается. Сумасшедшие маньяки решили вернуться, чтобы освободить её? Скорее — чтобы прикончить. Но это не человек — нечто семенит мелкими конечностями вокруг да около, и Катарина шарит усталыми, засоренными грязью от потёкшей туши глазами, сколько хватает обзора, пока не натыкается взглядом на два горящих огонька. Волк? Лиса? Мелковат зверь. Может — заяц? Но тот не выходит по ночам. Изо всех сил вглядываясь во тьму, Катарина наконец вычленяет из полусинего мрака очертания визитёра. Да это же куница! Мелкий хищный зверёк, сильный и жестокий. Ей рассказывали, как куницы забираются на деревья и атакуют жертв, прыгая на них с ветвей. Возможно, всё это лишь сказки, но одно она знает точно: куница — плотоядный зверь! Как в подтверждение её догадок животное подбирается ближе, помахивая шикарным мохнатым хвостом. Сперва — опасливо, позже — смелее. Зверь — не дурак. Он видит перед собой большую мясную тушу, живую и обездвиженную. Зверь приседает, группируется, готовится оттолкнуться задними лапами. Жуткая боль пронзает ноги Катарины, и сразу же она чувствует, как кровь обжигает замёрзшие, истерзанные муравьями ступни. Куница её укусила! Не прокусила насквозь лишь потому, что помешали ремешки босоножек, но тут же зверюга повторяет свой набег. Разум покидает Катарину — она принимается истерично содрогаться, и её истерика то ли отпугивает зверька, то ли напротив — раззадоривает. Голая поясница от бесконечных трений о ствол уже просто горит. “Уйди, уйди прочь!” — орёт сестра в своих мыслях, и вдруг падает. Не совсем падает — она соскальзывает по стволу, отчего рубашка окончательно задирается, а спина собирает на себе полосы длинных рваных царапин. От бесконечных подёргиваний верёвка чуть ослабла, собравшись в несколько колец не её коленях и высвободив лодыжки. От такой неожиданной активности зверь всё же бросает затею поживиться — испугавшись, он убирается прочь, а Катарина остаётся одна, израненная, сидеть под деревом.
Ноги вытянуты вперёд — грязные и изодранные, но они свободны от пут, по крайней мере внизу. Осторожно сестра подбирает одну ногу к себе, вытаскивая её из колец верёвки и облегчая натяжение вокруг второй. Так, потихоньку избавившись сразу от нескольких верёвочных колец, она встаёт и подаётся вперёд — за счёт освободившейся длины оставшиеся кольца, сковывающие её туловище, ослабевают, и поднырнув, Катарина становится почти свободна. Остались руки — они обнимают ствол сзади, а разомкнуть губительные объятья не позволяют запястья, стянутые изолированно. Пользуясь свободой двигаться вверх-вниз, сестра ёрзает вдоль шершавого ствола, понемногу растрепливая верёвку. Сколько времени ушло на то, чтобы истончить её настолько, чтобы разорвать… Она не знает. Первым делом, овладев своими руками, она избавляется от кляпа, и тут же её рвёт — прямо под ноги. Она свободна, а её тело — одна сплошная рана. Используя дерево как ориентир (когда было светло, опушка ещё угадывалась где-то слева), сестра ковыляет по наитию — бежать не позволяют слабость и тошнота. Жалкие полторы сотни метров кажутся марафонской дистанцией, и очутившись наконец на опушке, сестра не верит своим глазам: пред ними предстают подсвеченные небесными светилами грунтовая дорога и её машина. Всё на месте. Господи, спасибо…
