— Сестра Катарина? Что Вы здесь делаете?
Это Шнайдер. Стоит в проходе между двумя рядами скамей и смотрит прямо на неё распахнутыми от растерянности глазами. Есть от чего растеряться — монахиня предстаёт его взору с задранным подолом, а ножка в белом кружевном чулке непринуждённо покоится на одной из скамеек. Силясь не выдать себя, сестра осторожно просовывает стопку фото левой рукой обратно под резинку — с внешней стороны бедра, которая Шнайдеру не видна. И она не торопится опускать ногу или хотя бы одёргивать юбку.
— Отец Кристоф? Что Вы здесь делаете? — отзеркаливает сестра. Лучшая оборона — это нападение. — Я, кажется, занозу подцепила, наверное за ужином — скамьи-то деревянные. Всё не могу её разглядеть, а яркий свет, похоже, только здесь…
Она с показным равнодушием осматривает собственную ногу, поглаживая её пальцами, будто бы прощупывая на предмет настоящей занозы. Она не смотрит на Кристофа, но боковым зрением улавливает, что тот продолжает стоять, как вкопанный; он всё ещё пялится на неё.
— Кхм-кхм, — наигранно громко покашливает она, не прекращая гладить выставленную вперёд тонкую ножку. О да, лучшая оборона — это нападение.
— Пиджак оставил, в нём телефон, пришлось вернуться, спокойной ночи, — Шнайдер бурчит нечто несвязное, хватает пиджак, действительно оставленный им на скамье одного из последних рядов, и несётся прочь.
Добежав до дома, он сходу налетает на кухонный шкафчик, будто варвар, выкидывая с полок пачки с чаем и коробки с печеньем — в сторону летит всё, пока, наконец, он не добирается до того, что искал. Плацебо, которое работает — так, кажется, называет это Пауль? Крышка слетает с тёмного стеклянного пузырька, и по кухне тут же распространяется едкий алкогольно-травяной запах сердечных капель. Шнайдер вливает в рот полпузырька, крепко морщится, запивает глотком воды. Кажется, помогло. Нет, он не может позволить, чтобы оно вернулось. Только не сейчас, когда всё так хорошо складывается. Шнайдер плюхается на стул и, сложив руки в замок, с силой жмёт себе на грудь, будто бы надеясь если не утихомирить взбесившееся сердце, то хотя бы удержать его внутри. Вслед за ладонями он также плотно сжимает вместе и колени.
Уже сидя в гостевой комнатке, сестра Катарина бессмысленным взглядом вновь и вновь скользит по раздобытым картинкам. Но внимание её уже не с мальчиком на фото. Она не видела, как он на неё смотрел. Тот, что чуть не застукал её. Или застукал, но виду не подал? Навряд ли. Чуть не попалась. Чуть не испортила всё. Но нет, она не видела, как он на неё смотрел. Но, чёрт побери, она это чувствовала. Чувствовала огонь. Он поджигал её своим взглядом. На неё уже года четыре как вообще не смотрят. Серое одеяние и тяжёлый крест на длинной цепочке делают её столь же заметной, сколь и невидимой. Но вот именно так на неё не смотрел никто и никогда.
========== 4. Солидарность ==========
Проводив гостей мероприятия, отец Кристоф запирает двери церкви и спешит в ризницу.
День выдался жарким, а венчание — длительным и волнительным. Всё-таки, это его первое самостоятельное венчание, к тому же решение о его проведении далось ему с трудом. В пост не принято венчать, но молодые — местная пара с длительной историей совместного проживания, на протяжении нескольких дней буквально ходили за ним по пятам, умоляя провести обряд, не дожидаясь Пасхи: женщина на сносях, и, хотя сожительство в блуде до сего момента обоих ни капли не смущало, узнав о скором пополнении, влюблённые, подстрекаемые увещеваниями старших родственников, устремились в церковь. Растроганный таким внезапным стремлением пары узаконить свои отношения в лоне Церкви, а также неслабо замученный бесконечными визитами тётушек и бабушек невесты, истово переживающих за моральный облик своей кровинушки, Шнайдер пошёл на уступку, выставив при этом непременным условием следование наказу: в церковный пост любые торжества непозволительны. Молодые очень расстроились, ведь им так хотелось буфета под отрытым небом, плясок до утра и, непременно, профессионального фотографа; местные пропойцы расстроились ещё пуще — в Рюккерсдорфе свадьбы и похороны справляют всей деревней, а в этот раз халявного угощения им не достанется. Никаких особых приготовлении церемония не требовала: как выяснилось, даже платье невеста приобрела заранее и оттого волновалась, что каждая неделя промедления сокращает её шансы влезть в нужный размер в день венчания. Наблюдать событие явилось чуть ли не всё сообщество: увидев переполненный молельный зал, Шнайдер от души растрогался вновь. Нарядные детишки разбрасывали по помещению соцветия ранней сирени, чувствительные дамы, скрываясь, утирали слёзы умиления, время от времени поглядывая в зеркальца своих пудрениц: не потекла ли тушь? А когда под звуки недавно настроенного органа фрау Мюллер в дверях церкви, под руку с престарелым отцом, появилась сама невеста в узком белом платье, воздушной фате и действительно кажущихся хрустальными туфельках, заблестели и глаза ожидающего подле алтаря жениха. Ещё немного, и зарыдал бы сам Шнайдер. Усилием воли отринув сантименты и собравшись с мыслями, он провёл-таки церемонию по канону, чётко и безукоризненно. Уже обручённые, молодые произнесли традиционную клятву воспитывать готовое к скорому появлению на свет дитя в согласии с учением Христа, и даже от себя добавили, что будут рады крестить первенца здесь же, в Рюккерсдорфской церкви, а если будет мальчик — то назовут его в честь отца настоятеля: Кристофом. В тот момент Шнайдеру стало по-настоящему страшно, и про себя он вскользь даже взмолился: хоть бы родилась девочка!
Отец Кристоф с облегчением сбрасывает церемониальное одеяние, меняет рубашку на свежую и возвращается в молельный зал: пусть щедрые пожертвования и светлые впечатления об этом дне навевают воздушные мысли об отдыхе и праздности, но грязи гости нанесли с собой немало. Шнайдер хватается за метлу и принимается терпеливо очищать досчатый пол от цветов, салфеток, обёрток конфет и прочего мусора.
Около часа уходит на то, чтобы сгрести его весь в большие пластиковые пакеты, и, уже не на шутку уставший, Шнайдер опускается на чистый пол у алтаря, чтобы помолиться. Мысль о предполагаемом младенце, которому, возможно, не посчастливится носить его имя, никак не выходит у него из головы, и он уповает лишь на всесильную молитву, но думы вновь и вновь разбегаются в стороны, как тараканы при свете включенной лампочки.
С детства он ненавидел своё имя, но никогда не смел этого выказывать. Хотя Пауль и говорит, мол, чего ты, Шнай, святого Кристофа даже наш нюрнбергский земляк Дюрер гравировал. А что — не всё же ему зайцев-кроликов гравировать? То ещё утешение. А его покойная матушка, добрая, милая, самая любящая на свете мама, часто любила рассказывать, как ещё будучи совсем маленькой, нянчила резинового пупса, коих серийно выпускали в ФРГ, и пупса того, естественно, звали Кристофом. Рассказывала она, как сильно плакала, узнав, что Ватикан понизил день поминовения святого Христофора, как боялась, что святого и вовсе вычеркнут из святцев, и как ликовала, когда этого не произошло. Она рассказывала сыну, что Христофор — один из самых ранних святых, что сказания о его подвигах известны ещё чуть ли не с шестого века, и как это почётно — носить имя подвижника, перенесшего самого младенца Иисуса через бурный поток и принявшего крещения от него же! Всё бы ничего, но с матушкой многие были солидарны. Шнайдер вспоминает, как, будучи семинаристом, путешествовал по святым местам Португалии на летних каникулах и, недалеко от города Фатима, встретил необычную женщину, некую Феломену. Та, в свою очередь, яро чтила святого Януария и каждый год осуществляла паломничество в Неаполь, дабы приложиться к нетленным мощам. Кристоф тогда решил не спрашивать почтенную старицу, почему у святого Януария целых два набора мощей: тот, что в Неаполе, и тот, что постоянно “гастролирует”, время от времени оказывается выкраденным, но всегда непременно возвращается, не иначе как чудом Господним. Слишком вдохновенной казалась добрая португалка. А как восхищалась она его именем! “Святой Христофор Песьеглавец — да за такого покровителя ты родителей благодарить должен”. Насчёт своего отца Кристоф уверен не был — слишком рано тот почил, и воспоминаний о себе в детском мозгу почти не успел оставить, а вот матушку он готов был благодарить за всё, но только не за дикое имя. Песьеглавец — дичь какая. Говорят, на Востоке, то ли в России, то ли в Украине, про кинокефалов и по сей день книжки пишут и даже кино снимают. На Западе с такой ересью распрощались сразу после “Золотой легенды”, а восточные христиане, кажется, и сегодня молятся на иконы собакоголового в каких-то тайных сибирских скитах. Вообще, там, на Востоке, всё такое странное, такое дикое. А однажды, после слишком уж усердного причащения, один из сокурсников поведал Шнайдеру по большому секрету, что самое дикое, что есть на Востоке — это женщины. И всё же имя его, Шнайдера, подичее любой женщины будет. Ах, если бы ему была уготовлена судьба стать рок-звездой или иной какой знаменитостью, он бы с лёгкостью имя сменил, придумал бы себе звучное прозвище, и никто бы не счёл это оскорбительным. Но он священник — он мечтал об этом пути всю свою жизнь, о том же мечтала и его покойная матушка. К священникам принято обращаться по имени, и с этим приходится мириться. Как жаль, что матушка не дожила до того момента, как он принял сан и стал полноправно зваться Отцом Кристофом. Как счастлива она была бы, как горда. Патриотка родной Баварии, она даже съездила в Кёльнский собор, изменив таким образом, по её собственному мнению, родной архиепархии — но только в Кёльне есть статуя святого Кристофора. По поверию, статуя эта оберегает от внезапной смерти всякого, кто пришёл ей поклониться. Через два месяца после нехитрого паломничества мама умерла от неожиданного инсульта. С тех пор Кристоф уже по-настоящему ненавидит своё имя, лишь молитвою спасая душу от ненависти и к самому святому.
