Эдит сложила вместе руки в перчатках, словно желая удостовериться в прочности металлического ободка под тонкой лайкой, – но пальцы ее, заметила Фрэнсис, невольно скользнули к новому кольцу, а не к старому.

И она снова покраснела – покраснела от счастливого волнения, от восторга при мысли о своем невероятном возлюбленном. Теперь, когда на них не давила чинная обстановка гостиной, Фрэнсис ясно увидела, что восторг этот плотского свойства; она не могла ошибаться, ибо точно такой же восторг вызывала у нее Лилиана. Внезапно она прониклась к Эдит небывалой доселе нежностью – возможно, искусственной, возникшей под влиянием момента. Но казалось, и Эдит тоже почувствовала какую-то особую близость, вдруг установившуюся между ними: она открыто посмотрела Фрэнсис в глаза и сказала:

– До чего же я рада тебя видеть, Фрэнсис! Теперь я жалею, что не виделась с тобой чаще. С тобой и твоей матушкой. Надеюсь, у вас все хорошо? И матушка вполне здорова? Она заметно постарела с прошлого года. А ты…

– Что? – улыбнулась Фрэнсис. – Неужели тоже выгляжу постаревшей?

– Нет, не постаревшей вовсе, а… так, будто ты сжилась со своей ролью.

– Со своей ролью? – переспросила Фрэнсис, крайне удивленная.

– Я не имею в виду ничего плохого! Просто раньше ты… ну, иногда казалась не очень счастливой. И твоя матушка тоже. Но вы с ней, конечно же, надежная опора друг другу. Я рада за вас обеих… О, мне пора! – (К платформе подходил поезд.) – Мы с Гербертом – то есть с мистером Пейси – договорились встретиться, а он всегда страшно волнуется, если я опаздываю. Огромное спасибо, что была так мила со мной!

Они обменялись торопливым рукопожатием, но Эдит все же успела крепко стиснуть пальцы Фрэнсис. А потом повернулась и проворно сбежала вниз по ступенькам.

Она зашла в вагон, не оглянувшись. Наверное, даже не подумала, что Фрэнсис может задержаться и смотреть вслед. Но Фрэнсис оставалась на прежнем месте, пока поезд отходил от платформы, и неподвижно стояла там еще несколько минут, мысленно повторяя: сжилась со своей ролью! Слова привели ее в ужас. Она сама выбрала эту роль; ради нее она отказалась от Кристины. Но это было в другой жизни, вечность назад, а с тех пор… Глядя на блестящие рельсы, Фрэнсис вспомнила, как после вечеринки у Нетты они с Лилианой сидели в поезде, тесно прижатые друг к другу. Вспомнила, как молча поднимались по этим вот ступенькам и шагали по улице. Вспомнила все, что произошло позже той ночью. Тогда они обе распрощались со всякими ролями. Они возродились к новой жизни в объятиях друг друга, правда ведь?

Фрэнсис не знала. Она уже ни в чем не была уверена. Все случившееся между ней и Лилианой сейчас казалось странно нереальным – словно визит Эдит разрушил какие-то чары, подобно тому как первый петух своим криком прогоняет привидение. Фрэнсис вышла со станции и двинулась обратно. Однако при мысли о старом усталом доме, о пустых комнатах и опечаленной матери она невольно замедлила шаг, а потом, вместо того чтобы продолжить путь вверх по склону, пересекла улицу и вошла в парк.

Ей вдруг отчаянно захотелось вызвать в себе ощущение присутствия Лилианы, ее осязаемой реальности. Но хорошая погода выманила народ на свежий воздух: в беседке для оркестра Фрэнсис увидела влюбленную парочку – паренек щекотал травинкой нос девушке – и, разумеется, заходить туда не стала. А направилась дальше, к теннисным кортам, где однажды они с Лилианой стояли, наблюдая за игрой двух молодых женщин. Сейчас там состязались несколько пар, но за долгое лето покрытие кортов истерлось в пыль и сетки на них провисли. Приблизившись к пруду, Фрэнсис обнаружила, что вода в нем помутнела, потемнела и у берегов подернута грязной пеной. Она прошла мимо, не останавливаясь. Но повсюду было одно и то же. Все выглядело убогим, провинциальным, заурядным. Голый западный склон напоминал пустынную равнину. Самое тягостное впечатление произвели остатки роскошных домов и садов, из которых много лет назад на скорую руку сотворили парк: увитый плющом портик; солнечные часы, по-прежнему показывающие время реликтам ушедшей эпохи; сумрачная аллея, ведущая в никуда.

Удрученная, Фрэнсис продолжала идти. Она пришла в парк в надежде найти здесь Лилиану, но сейчас, свернув с одной тропинки на другую, вдруг осознала, что не столько ищет что-то, сколько бежит от чего-то: она пыталась убежать от мыслей, навеянных визитом Эдит. Перед глазами неотступно стояло ее кольцо. Бриллиант назойливо сверкал – будто подмигивал. «Вот он я, мисс Рэй, – казалось, говорил бриллиант. – Поистине настоящая вещь. Вы не можете тягаться с такими, как я, даже не пытайтесь. Удовольствуйтесь своей „ролью“, в которую вы столь замечательно вжились, подобная глупой бессловесной устрице, зарывшейся в песчаное морское дно». Никогда еще в своей взрослой жизни Фрэнсис не опускалась до таких мыслей. Да она скорее согласилась бы таскать седло на спине, чем носить кольцо, как у Эдит! Но сейчас она чувствовала себя обессиленной и опустошенной, истерзанной и бесконечно одинокой. Так вот чем обернулся для нее роман с Лилианой: она потеряла саму себя. Еле волоча ноги, Фрэнсис преодолела последний участок пожухлой травы и поплелась домой.

Подходя к дому, она заметила впереди себя почтальона, прибавила шагу и достигла садовой калитки одновременно с ним. Он вручил ей письмо, и когда Фрэнсис увидела на конверте свое имя, написанное Лилианиным кудрявым почерком, то не почувствовала ни радости, ни облегчения – а вся похолодела, как если бы она материализовала письмо с помощью черной магии. Конверт казался почти невесомым. Она боялась его вскрывать. С минуту она стояла с ним с руке, глядя вслед удаляющемуся почтальону и испытывая сильное желание догнать его и запихнуть письмо обратно в сумку.

Но потом сунула конверт в карман, небрежно сложив пополам, и вошла в дом. Мать как раз выходила из своей спальни, со свеженапудренным лицом. А поскольку пудрилась мать крайне редко, Фрэнсис поняла, что она плакала. И это окончательно ее добило. Ей захотелось сесть на ступеньки лестницы, обхватить голову руками. Захотелось сказать: «Ах, мама, мама! Наши сердца разрываются. Что же нам делать?»

Но Фрэнсис уже лет двадцать не разговаривала с матерью столь откровенно. Даже смерть Ноэля и Джона-Артура они оплакивали порознь, в горьком одиночестве. Поэтому, ощущая сквозь подкладку кармана острые уголки смятого конверта, она остановилась перед зеркалом, чтобы отколоть шляпку. А когда заговорила – постаралась придать голосу веселость.

– Итак, Эдит выходит замуж за баночно-бутылочного магната. Кто бы мог подумать!

На что мать с мягким укором промолвила:

– Ну полно, Фрэнсис.

– О, я страшно за нее рада! Правда, мне почему-то кажется, что мистер Пейси выгадывает от сделки больше. Вдобавок из него, похоже, уже песок сыпется. А камешек, камешек-то в кольце какой! Наверное, найден среди стекольного боя на фабрике, как думаешь?

Толики снобизма оказалось достаточно. Фрэнсис поймала в зеркале взгляд матери, и они обменялись слабыми улыбками.

Но едва лишь мать скрылась в гостиной, Фрэнсис увидела в своем отражении, как улыбка гаснет. Она отвернулась от зеркала, поднялась наверх, зашла в спальню и закрыла дверь. Письмо, смявшееся в кармане, теперь казалось еще более тонким – и более зловещим. Фрэнсис по-прежнему не покидало ощущение, будто оно материализовалось магическим образом из всех неудач сегодняшнего дня. Безрадостная прогулка по парку привела к такому вот печальному результату – к утрате всякой уверенности. Фрэнсис наконец признала, что несчастлива, и одновременно с ней Лилиана тоже признала, что несчастлива. И силой своих мыслей они вдвоем сотворили это письмо, это тонкое, ужасное письмо, которое – она знала, знала, знала! – завершит то, начало чему положил отъезд в отпуск: разведет их окончательно и бесповоротно, как решение суда.

«Ладно, – подумала она в приливе бравады. – Возможно, оно и к лучшему».

Фрэнсис вскрыла конверт и достала из него сложенный пополам листок бумаги. Собравшись с духом, развернула его и увидела первую строчку, написанную черными чернилами: