– Полицейские, надо думать, поговорили с вашим начальством?

– Да.

– И каковы последствия?

– Меня выгнали с работы.

– Вы лишились места, ваше доброе имя запятнано. Ничего иного вы и не ожидали, конечно же. Но все-таки посчитали своим долгом дать показания?

Мужчина опять помрачнел:

– Ну да. Мне этот парень совсем не нравится. Да никому у нас в доме не нравится. Я не знаю, чего еще он там натворил или не натворил. Может, за ним преступлений уже на десяток смертных казней наберется. Но что касается убийства этого вашего мистера Барбера, здесь он петли точно не заслуживает, потому как весь тот вечер находился дома, вместе со своей матерью, и ничто не заставит меня сказать иначе, вот хоть вздерните…

Меня самого, мысленно закончила за него Фрэнсис. В следующий миг краем глаза она увидела, что Дуглас вскочил и весь подался вперед, потом услышала, как он в бешенстве проорал:

– Лжец!

Раздались возмущенные возгласы, протесты. Отец и дядя попытались усадить Дугласа, но он стряхнул их руки и еще раз хрипло выкрикнул:

– Лжец!

А затем обратился к присяжным:

– Он же врет! Ему заплатили! Разве вы не видите?

Судья сурово призвал Дугласа к порядку. Над оградой галереи высунулись жадно глазеющие лица, чей-то шерстяной шарф свесился вниз. Спенсер сидел с разинутым ртом, обнажив кривые зубы. Полицейский решительно двинулся в глубину зала. При его приближении Дуглас негодующе фыркнул, но все же несколько совладал с собой и, откинув полы пальто, сел на место. Ко времени, когда в помещении вновь воцарилась тишина, Фрэнсис осознала, что впечатление, произведенное последними показаниями, уже рассеялось. Мистер Айвс встал и приступил к допросу свидетеля. Мужчина сразу весь ощетинился и перестал вызывать доверие: начал вилять и уворачиваться. Короткий приступ великодушия у него прошел, поняла Фрэнсис. Но все же он сказал правду, так ведь? Он повел себя смело. Повел себя смело, когда они с Лилианой позорно струсили. Нет, все должны ему поверить! Фрэнсис пристально вглядывалась в лица, ища в них какие-нибудь перемены, но не видела ровным счетом ничего. Судебный механизм, на минуту сбойнувший, опять мерно закрутился.

Последних нескольких свидетелей Фрэнсис уже не слушала. Когда настало время покинуть судебный зал, она осознала, что вся дрожит. Лицо Лилианы казалось бледнее обычного. Фрэнсис, раздираемая противоречивыми чувствами, уже почти решила, что нечего цепляться за слабую, зыбкую надежду, лучше уж полностью погрузиться в отчаяние.

Они немного прошли по улице и остановили такси. Но Фрэнсис не хотела сидеть неподвижно даже несколько минут, которые займет поездка отсюда до Уолворта. И не хотела разговаривать: боялась расплакаться. Она усадила Лилиану в автомобиль, потом помотала головой и отступила назад. Она захлопнула дверцу, и если Лилиана попросила поехать все-таки с ней – слова остались неуслышанными. Фрэнсис зашагала по тротуару. Дождь уже не лил, а слабо моросил, брусчатка была скользкой. Полусапожки очень скоро начали пропускать грязную воду. Но на обратном пути домой Фрэнсис наконец почувствовала то, что безуспешно пыталась почувствовать вчера: она смотрела на город и безумно любила его, безумно хотела остаться его частью, остаться живой, молодой, свободной, полной острых ощущений. Усталые мышцы у нее мучительно заныли, но даже боль была желанной, даже натертые волдыри на пятках. Она готова до скончания своих дней страдать от боли, вся сплошной волдырь, подумала Фрэнсис; но она никогда ни о чем не попросит, никого не побеспокоит – только бы ей позволили сохранить свободу, сохранить жизнь.

Ко времени, когда она вошла в дом, эмоциональное возбуждение уже улеглось. Мать при виде нее ахнула и поспешно помогла ей стащить мокрую одежду. Фрэнсис отогрелась у кухонной плиты, смыла грязь с ног, затолкала в полусапожки мятую газету, повесила пальто и шляпку сушиться. Но и поднявшись в свою спальню, она все еще находилась под впечатлением от долгой прогулки. Она зажгла лампу, переоделась во все чистое и какое-то время стояла на месте, со страстной тоской оглядывая простую, опрятную комнату. Разве кто-нибудь полюбит все эти вещи, когда ее здесь не будет? Разве они будут значить что-нибудь для любого другого человека? Подсвечники, фотографии братьев, эстампы на стене, книги…

Взгляд ее упал на томик «Анны Карениной». Она достала его с полки и раскрыла на заложенной странице: сцена на московском вокзале, Анна выходит из поезда.

Фрэнсис взяла лампу и направилась в соседнюю гостиную.

Она думала, что пришла сюда в поисках Лилианы. Но сейчас видела здесь только вещи Леонарда: кожаный бювар на полке, потрепанную коробку со «змеями и лестницами», теннисную ракетку, все еще в жестком чехле, приготовленную для очередного турнира. Были ли они на самом деле, эти теннисные матчи? Или все те дни он проводил с Билли? Любил ли он ее так, как любил Лилиану?

Цыганские фургоны. Адам и Ева.

«Ах, Леонард, что же мы натворили!» – подумала Фрэнсис. Она вспомнила, с какой жуткой решимостью он пытался вытолкать ее из комнаты в тот вечер. Вспомнила гримасу ярости и боли, искажавшую его лицо. Но он, конечно же, не предвидел ничего подобного; конечно же, не думал, что все так выйдет… Если бы только она могла поговорить с ним! Внезапно ей показалось просто диким, просто уму непостижимым, что поговорить-то уже нельзя. Она стаскивала труп Леонарда вниз по лестнице; она видела его на мраморном столе в морге; она наблюдала, как гроб с ним опускают в могилу, – но почему-то до этой самой минуты не осознавала с полной ясностью тот простой, убийственный факт, что когда-то он был здесь, а теперь его нет. Его веселые насвистывания, его дурацкие похвальбы, его протяжные зевки со стоном, его двусмысленные шуточки – ничего этого больше нет. Да где же он, где? Фрэнсис шагнула вперед и подняла лампу, словно ища Леонарда, который прячется где-то здесь, в темной комнате. Но даже пятна крови на ковре были неразличимы в полумраке. Наверное, такое же смятение, такое же безнадежное отчаяние она испытывала бы, если бы Леонарда тайно похитил злой волшебник.

Фрэнсис услышала скрип половиц на лестничной площадке и обернулась. В открытую дверь гостиной опасливо заглянула мать:

– С тобой все в порядке, Фрэнсис? Я решила пойти посмотреть, чем ты тут занимаешься.

После некоторого колебания Фрэнсис ответила:

– Я думала о Леонарде.

Видимо, мать услышала, как у нее дрогнул голос. Она вошла в комнату.

– Я тоже о нем думаю, очень часто. Да, он поступал нехорошо, нечестно по отношению к миссис Барбер, но все равно всем нам его очень не хватает. Я до сих пор обмираю от ужаса, когда представляю, как он лежал там, в проулке. А ты?

– Я тоже, – искренне сказала Фрэнсис.

– И все его вещи по-прежнему здесь…

Мать тяжело вздохнула и поцокала языком:

– Боже, боже. – Она говорила тихо, и слова свои сопроводила мягким жестом, но по всему было видно, сколь тяжкое бремя горя лежит на ней. – Какой несчастливый дом для мужчин. Да и для женщин тоже, следует добавить. Но я знаю, что твои братья покоятся с миром.

– Точно знаешь?

– Без тени сомнения. И они, и твой дорогой отец. И мистер Барбер тоже – хотя трудно представить, что он упокоился, такой он был живой и подвижный. Вон, смотри, его теннисные туфли, все подметки стоптаны. Помню, после смерти твоего отца я нашла его трубку, забитую табаком – свежим табаком, готовым зажечься от спички. Это было чуть ли не страшнее, чем видеть его в гробу. Миссис Барбер придется тяжело, когда она вернется за своими вещами. Она что-нибудь говорила тебе на сей счет? Безусловно, в голове у нее прояснится, как только этот ужасный судебный процесс останется позади. Но она хоть как-то давала понять, какие у нее планы на будущее? Она останется у матери, полагаю?

– Я не… не знаю. Да, наверное.

– Ты обязательно скажи ей, что мы ее не торопим. А когда миссис Барбер съедет… – Мать сделала паузу. – Ну, нам ведь придется начать все сначала, да? Искать новых постояльцев?