— И как… ты… Эээ… Перемещаешься?.. — Встал, потеряно оглядываясь в поисках куртки.
— На метле, Майкл. Я же сатанинское отродье. Или ты забыл?
***
Перемещалась она на старом пикапе, который никак не походил на ведьмовскую метлу. На улице было все так же темно, как и когда я ехал сюда с Элизой, как будто эти чертовы дни бесконечные, и я запутался в них, тыкаясь наугад в разные углы, словно новорожденный щенок. Мария, как все же невыносимо тяжело называть ее по имени, будто предаю светлый образ другой, вела машину намного быстрее Элизы и с некоторым трудом, как мне казалось, вписывалась в повороты, что рождало во мне постоянное желание курить.
Прикуривая третью, от нечего делать стал разглядывать хлам на приборной доске. Косметика, гребешок, буклеты, в том числе и моей церкви, шпильки для волос. Если забыть о её сущности, то со стороны выглядела удивительно человечно. Как раз эта ее человечность и становилась постоянной причиной сомнений в здравости моего рассудка.
Надо думать о проповеди, а не о… Хотя, что я могу сказать прихожанам, если сам провалился настолько глубоко в разврат, утратив большую часть своих же мыслей и рассуждений.
— А ты хочешь девчонку? — Вопрос был задан так неожиданно, что я чуть быть не выронил сигарету.
— Какую девчонку?
— Ну, Элизу. Насколько знаю, ты застал ее в таком интересном положении, что прямо даже…
— Откуда? — Не хватало еще, чтобы она за мной следила. Со злостью выбросил бычок в окно, тут же доставая новую сигарету. В горле уже начинало першить. Кажется, недавно я понял, почему начал курить, так вот теперь настал момент вспомнить, почему бросил. Потому что нет внутреннего тормоза. Наверное, и в священники пошел поэтому. С целью найти что-то извне, что могло бы меня регулировать. Как прозаично.
— Просто знаю. Считай это… Ты всегда такой унылый? — Она повернулась в мою сторону, сморщив нос, как будто унюхала что-то крайне неприятное. Козий сыр или…
— Уныние — грех, от которого надо себя отвращать.
— Но если уныние грех, почему тогда ты такой унылый, что у меня аж скулы сводит?
— Я не унылый, я обычный.
— То есть для тебя уныние — обычно?
— Заткнись и следи за дорогой! — рявкнул, хватая ее за затылок и разворачивая голову прямо. Оскорбленно замолчала, негодующе пыхтя, что явно к лучшему. Этот бесконечный поток слов вызывал ввинчивающуюся в висок боль. Хотя быть может боль от сигарет и плохого сна, не знаю, я…
— Так что с девчонкой? — Молчание не продлилось и пяти минут. Я тихо застонал сквозь зубы.
— Ничего с ней. Просто ничего. То, что она делала со своей подружкой отвратительно. Католичество такое не одобряет, и я…
— Но ты ей так нравишься, — это было сказано почти что с грустью, я невольно повернулся к ней, пытаясь понять, не шутит ли.
— Да откуда ты это все берешь? Бред какой-то.
— Ну… — смешно сложила губы трубочкой. Всё это плохо кончится, очень плохо. — Считай, что я могу читать некоторые мысли. Например, те, в которых ты обо мне мечтаешь.
— Я о тебе не мечтаю.
— Ага, конечно, — довольно глупо хихикнула, наконец-то замолчав. Неужели я нравлюсь Элизе? Тогда то, что она подошла ко мне так близко, было намеком? Ооо… Интересно, я испытал уже весь спектр неловкости или нет? Надо с ней поговорить, объяснить, что… Осталось только придумать, что ей объяснить и все будет прекрасно. Почувствовал, как нервно дернулся угол рта. Наверное, стоит попытаться донести до нее, что она меня не привлекает, дабы не множить подтексты. И я не могу отвечать на ее знаки внимания, потому что священник, хотя последнее уже выглядит как откровенная ложь.
— Приехали, — выдернула меня из мыслей, заставляя снова осознавать где я и с кем. Мучительно.
Остановилась перед моим домом, выглядящим в темноте хаотичным нагромождением линий. Когда уже начнет светать…
— Спасибо. Очень… Спасибо.
Неожиданно резко схватила меня за руку, сильно сжимая пальцы. Посмотрел сперва на ее багровые ногти, медленно поднимая глаза выше, пока взгляд не остановился на чуть приоткрытых губах.
— И даже не пригласишь на чай?
— Попили уже, — выдрал свою руку и вышел из машины, нарочито громко хлопнув дверью. Сидела, поджав губы и смотря на меня со смесью презрения и удивления. Или это мой воспаленный мозг так интерпретирует ни в чем неповинную радужку со зрачком. Ушел, больше не оборачиваясь назад, пытаясь забыть все то, что было пару часов назад. Наивные мечты.
***
— Что есть вера? Вера есть фундамент наших душевных порывов, цемент, скрепляющий наше существо. Чем слабее вера, тем слабее дух наш, — скользнул взглядом по Марии, сидела, подперев голову сжатым кулаком, изображая интерес. Специально пришла еще помучить меня. — Мы опаляем себя изнутри грехом. Ужасно ступить на этот путь, иссушающий душу, но не отрекайтесь от него, ибо путь этот легок и оттого заманчив.
И чем дальше идем мы по нему, тем меньше в нас света Господнего и тем дальше мы от цели нашей жизни во служении. Не у многих остаются силы сойти с этого пути, не многие возвращаются назад. Но возвращение в объятия Бога всегда благая весть, ибо только так, в служении, можем получить прощение. Но одинаково ли прощение Бога и прощение нас самих? Сможем ли когда-нибудь простить сами себя за грехи и пороки, в коих погрязли? Ведь мы погружались и принимали подношения дьявола добровольно, только мы виноваты в том, что согрешили. Только стараясь приблизиться к собственному прощению, мы способны двигаться вперед. Каждое искушение, которому мы оказываем сопротивление, делает нашу веру крепче. Но не можем мы сами судить о крепости своей веры, ибо это порыв тщеславной греховной души. Только считая, что верим недостаточно, мы способны совершенствоваться внутренне, приближаясь к свету божественному, который все равно будет оставаться бесконечно далек от грешной души нашей. Легло обличать в других грехи, закрывая глаза на свои, но это ведет лишь к потере веры. Мы начинаем притворно заботиться о вере других больше, чем о своей, что делает нас безоружными перед поисками Дьявола.
Я говорил еще долго об искушении, падении и вере, стараясь сподвигнуть паству к самоанализу своих действий и, судя по сосредоточенным лицам, многие прихожане сохраняли поразительную включенность в мои размышления.
Под конец службы в глазах начало плыть от усталости, и закончил я гораздо более тихим голосом, чем обычно. Сегодня проповедь походила скорее на скрытую исповедь или чтение вслух дневниковых заметок, я надеялся, что, быть может, такая завуалированная откровенность поможет другим не заблудиться в темноте своих греховных помыслов. Как это сделал я…
От истощения мысли путались, и когда я стоял у дверей, провожая прихожан, то не мог соорудить ничего стоящего из слов, отделываясь сдержанной улыбкой и маловразумительными речами. Так хотелось спать, что не мог дождаться, когда же наконец останусь в одиночестве. Но обстоятельства были явно против меня, и, провожая Браунов, я был обречен выслушивать долгую бессвязную речь Питера, который пытался похвалить проповедь, видимо, чувствуя вину за последний инцидент у себя дома. Но похвала выходила на редкость убогой, поскольку он плохо понимал, о чем я вообще говорил. В какой-то момент мне даже показалось, что Питер пьян, но я решил не задавать лишние вопросы из-за малодушия, боясь очередной сцены и очередного удара в челюсть.
— Элиза, а ты не задержишься на пару минут? Я хотел тебе кое-что сказать.
Девочка испуганно посмотрела на меня, но покорно отошла в сторону, пройдя к парковой скамейке недалеко от входа. Через десять минут, проводив последних прихожан, я подошел к ней, присаживаясь рядом и доставая пачку сигарет. В голове не было ни одной мысли. Вообще не было сил ни на что… Но я уже и так нанес Элизе огромный вред своим импульсивным поведением и может даже подорвал веру в церковь. Потому что надо было попытаться объяснить, а не орать как сумасшедший.
— Элиза, я хотел поговорить с тобой о… — Ледяной ветер пробирал до костей, я поежился, вертя в руках пачку и не зная, как иначе успокоить пальцы, — твоих чувствах ко мне.
