— Разве? Напомнить, как вместе таскали спиртное у твоей мамаши? Ах да, ты же тогда не носил этот воротничок и был не прочь оторваться в компании «животных»!
К несчастью, я тоже хорошо помнил свои блуждания во тьме. И от очередного напоминания о тех временах захотелось скорчиться как от удара, закрывая глаза от почти осязаемой боли.
Элиза, которая как и полагается благовоспитанному подростку, молчала весь вечер, тихонько охнула. Долли же, ухватив мужа за плечо, сердито зашептала что-то ему на ухо. Питер сразу сник и тяжело опустился обратно на стул.
— Ты много выпил. — Глубокий вдох принес подобие успокоения, хотя все во мне кричало о том, что следует разразиться праведным гневом. — Видишь, к чему ведет твое потакание порокам?
В юности Питер неплохо дрался. Лежа на полу с горящей огнем скулой, у меня была прекрасная возможность это вспомнить, пока мысли окончательно не угасли, подавленные необходимостью вздохнуть хоть как-то. Размытый Питер стоял надо мной и орал с перекошенным лицом, отбиваясь одной рукой от Долли:
— Ну что, Майкл, правую подставишь, а?!
— Оставь его! Ты с ума сошел!
«Заткнись», — граничащий с ультразвуком женский визг разрывал изнутри череп и отдавался игольчатой болью в глазу. Попытался сморгнуть пульсирующие перед глазами цветные пятна, но вместо облегчения начала подкатывать тошнота. Сквозь шум в ушах донесся звонкий шлепок пощечины, и вопли Долли стихли. Жесткие пальцы ухватили меня за плечо, я рефлекторно отмахнулся, снова запуская карусель в голове.
— Ладно, ладно, успокойся. Если помрешь, в этой дыре некому будет отпевать покойников.
Питер обхватил меня за плечи, помогая подняться.
— Сам успокойся, — прохрипел, с трудом присаживаясь на подставленный Долли стул и бросая взгляд исподлобья на Питера. Сама озабоченность. Сообразил, видимо, что на бизнесе плохо сказываются сплетни про избитых священников.
К щеке прижалось что-то холодное, обрывая мысли. Я зашипел сквозь зубы и перехватил у Элизы полотенце с завернутой в него грелкой.
Девочка судорожно выдохнула и перекрестилась. Я бы тоже перекрестился, прося Господа о том, чтобы он даровал мне сил не сорваться, если бы Питер не вцепился в мое запястье.
— А ты подрастерял хватку. — Показалось, или его голос был немного виноватым?
— Был занят более важными вещами, знаешь ли.
Питер немедленно сконфузился, опустил глаза и потер нос. С разбитыми костяшками пальцев и виновато опущенными в пол глазами, он походил скорее на подростка. Собственно, им он и был — ребенком, который способен думать только о сиюминутных желаниях, мысли о более важных вещах никогда не хотели умещаться в его голове.
Я встал на ноги, немного пошатываясь, и доковылял до дивана. Элиза засеменила следом, присаживаясь рядом и преданно заглядывая в глаза.
— Может к врачу?
Еле сдержался, чтобы не засмеяться.
— Истории про падения с лестницы уже всем надоели. — Я бросил усталый взгляд на Питера. Тот все еще стоял, виновато потупившись.
— Ну, прости. Ты же знаешь, я…
— Ты вновь просишь прощения не у того, кого нужно. Вместо молитв о кротости и смирении, просишь меня разрешить тебе продолжать и дальше идти путем грехопадения. Посмотри на свою дочь! Почему бы тебе не начать брать с нее пример, если я настолько плохо подхожу на роль духовника?
Питер яростно замотал головой.
— Да я просто перебрал, что ты начинаешь?
Ужасно захотелось закатить глаза. Никогда раньше не замечал, насколько бесполезными были все мои старания на протяжении стольких лет. Разве сложно хотя бы иногда не потакать грязным порывам? Неужели многим моим прихожанам это нравится, всем этим приличным с виду людям? Мне хватило одного позорного инцидента сегодня утром, чтобы почувствовать себя ничтожеством и понять, что я должен быть лучше. Так почему они не могут этого понять и принять? Хоть кто-нибудь?
Пришлось опереться на плечо Элизы, чтобы подняться. Верх беспомощности, но сейчас мне не было до этого ровным счетом никакого дела. Стараясь не шевелить лишний раз головой, я похромал к выходу.
— Уходишь?
— А что, стоит остаться на десерт? У меня не настолько крепкая голова, — минутная слабость, и злые мысли вновь заполнили мое сознание. Пришлось зажмуриться, чтобы вспомнить, кто я. — Надеюсь, ты найдешь в себе силы придти на исповедь.
От предложения Долли подвезти пришлось тоже отказаться: не было уверенности, что в машине меня не вывернет наизнанку.
Путь до дома был сущей пыткой: пронзительный звон на одной ноте вернулся. А вместе с ним и цветные искры, уродовавшие темноту.
Меня трясло от стылого воздуха, пробиравшего до костей. Как же жалок… За грудиной сидело, пригревшись, давно забытое чувство. Оскорбленное самолюбие. Старался думать, о чем угодно, только не о нем. От привычного умиротворения вечерних прогулок не осталось и следа.
Последнее препятствие — ступени крыльца — я преодолел не иначе, как по божьей милости, и с размаху опустился в кресло, вызвав новый приступ долго отступающей боли. Не знаю, сколько просидел в темной гостиной, пока не начал задремывать. На грани между сном и явью показалось, что щеки коснулись невесомые пальцы, будто в утешение нежно проводя по разбитой скуле.
Вновь стоял перед алтарем, уперев глаза в пол и лихорадочно перебирая одну за другой бусины четок. Чувствовал всем своим существом, что если осмелюсь протянуть руку, прикоснусь к одеждам Царицы Небесной.
— Утешь опечаленных, — глубокий голос исходил словно бы отовсюду. Он отражался от каменных стен и вновь возвращался, накрывая теплой волной. Легкая рука коснулась моего лба, спустилась к подбородку, заставляя приподнять голову.
Я зажмурился не в силах вынести взгляда чернильных глаз. Но даже сквозь закрытые веки все рано чувствовал их, словно прожигали насквозь. Не знал, куда себя деть, разрываемый одновременно невыносимым счастьем и стыдом. Разве может она снизойти до такого, как я? Неужели может смотреть с такой безграничной любовью, от которой хочется разрыдаться точно невинный ребенок? Лишь бы никогда не отнимала рук от моего лица…
— Разве не взывал ты ко мне в минуты отчаянья?.. — Тонкие пальцы отпустили подбородок и скользнули вниз, прижимаясь к груди. — Я твоя помощь и поддержка.
От ее прикосновения захотелось упасть к хрупким ступням и целовать их в иступленной благодарности.
Но я не посмел осквернить столь чистое и непорочное создание касанием губ. Лишь крепче зажмурился и…
Словно разжалась невидимая пружина, заставив подскочить на месте. Сердце бешено колотилось о ребра, не давая вздохнуть. Дрожащей рукой я дотронулся до груди, до того места, которого касалась непорочная Дева.
Сон. Всего лишь…
Разочарование вырвалось глухим стоном. Хотелось продлить ощущение тепла ее ладони, но оно ускользало, точно время, оставляя лишь привкус тоски.
Я не припомню, чтобы за все годы жизни в одиночестве, оно меня тяготило. Привычка вставать за час до рассвета, молитва и скудный завтрак, были неотъемлемой частью моей сущности.
Наверное, не смог бы жить иначе… Не могу даже о таком помыслить. Почему-то сразу представилась жизнь с женщиной… Она бы сидела напротив… За завтраком… И рассказывала что-то… Или спорила… И мне не было бы столь… Готов был взвыть от давящей тишины, нарушаемой лишь тиканьем часов и ворчанием в трубах.
За окном начало рассветать. Я все еще полулежал в кресле, безучастно рассматривая причудливый узор трещинок на потолке. Спина затекла от неудобной позы, но сил встать не было.
Только спустя час, когда уже не мог дальше игнорировать тупую тянущую боль в пояснице, выбрался из кресла. Привычный уклад жизни летел в пропасть — даже запоздалая молитва вышла скомканной и неискренней, лишь усилив ощущение собственной неполноценности. Будто что-то лишнее появилось во мне, и нутро его уже не вмещало, корчась от боли душевной переполненности.
Побродил по дому, ища чем бы занять себя, но за что ни брался, тут же терял к этому всякий интерес. В какой-то миг очнулся стоящим перед кухонным окном. В дали, за холмами, поросшими пожухлой травой, серо-свинцовое небо сливалось с морем, грозясь разразиться штормом.
