Я мог бы сказать, что в душе зародилась предчувствие, которое велело мне быть там. Нет. Ничего подобного. Я просто хотел сбежать. От своих чувств, которых было так много, и все они были настолько давящие, что спасовал, не зная, как с ними справиться.
Я шел вдоль цепочки следов, с трудом поднимая вязнущие во влажном песке ноги.
Мог бы развернуться и пойти в другую сторону, но тревога заставляла упрямо шагать вперед, несмотря на то, что помешаю чьей-то прогулке. Лучше уж навязать свое общество, чем снова начинать пережевывать собственное нутро.
Услышал их, не дойдя всего каких-то пару метров до скрытой за нагромождением валунов небольшой ниши в скале. Хотел было отступить назад, но словно наткнулся на невидимую стену, заставившую замереть в страшном смущении.
Элиза?! Девчонка стояла на коленях, упоенно вылизывая между ног свою подружку, выгибающуюся, распутно вздымающую бедра навстречу ласкам. Не вспомнить сейчас ее имя… Вот такая теперь дружба?!.. Сжал зубы до хруста, чтобы сдержать брань, которая так и рвалась наружу.
Они настолько были увлечены, что даже не заметили меня. Забыл, как дышать от стыдливой неловкости и гнева, горячей волной меня захлестнувшего. Хорошо же прикидывалась кроткой овечкой… Ах, отец Майкл, это, ах, отец Майкл то…
— Дети — безгрешные и чистые создания, так я всегда полагал, — каждое слово вырывалось сиплым хрипом. — Как ошибался…
Девочки отпрыгнули друг от друга в разные стороны с такой скоростью, что можно было только позавидовать прыти. Две пары испуганных оленьих глаз уставились на меня. Во мне же все клокотало, и я сдерживался из последних сил, чтобы не сорваться и не надавать им оплеух. Сжимал кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони.
Первой пришла в себя подружка Элизы. Бросилась к вещам, лежащим на камнях, схватила их в охапку и, пряча взгляд, проскользнула мимо меня. Сама Элиза попыталась провернуть похожий маневр, но я успел преградить путь к трусливому бегству.
— Надеюсь, ты понимаешь, что творишь? — Горечь разочарования так и прорывалась сквозь слова.
Она резко мотнула головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, и посмотрела на меня с такой злобой, что захотелось сделать шаг назад.
— Заставите теперь меня в монашки податься и грехи искупать всю жизнь?
— Ты сама знаешь, что самое страшное наказание за…
Не дала договорить, зашипела, как рассерженная кошка, выплевывая прямо в мое лицо:
— Плевать мне на ваши угрозы! Вы… Да что ты вообще понимаете! Разве не ты учишь, что Бог есть любовь? Чем моя хуже любой другой? Почему я за это должна гореть в аду, если всего лишь следую его…
Как будто пелена упала на глаза, отрезая меня от меня же самого. Так хотелось ударить ее со всей силы, чтобы, наконец, заткнулась и перестала визжать богохульства. Но Бог удержал руку, и я лишь влепил ей звонкую, обжигающую пощечину. На ужасную секунду стало жаль, что сдержался.
— Закрой рот! — заорал ей прямо в лицо, в глубине души наслаждаясь начавшимися рыданьями. Может быть, хоть так ее душа очистится. — То, что делала со своей подружкой — это не любовь, это похоть, грязь и разврат! Ты, как и твой папаша, как и все остальные, прячешься под маской, и никак не хочешь понять, как это мерзко!
Элиза вскинула голову и, прижимая руку к алеющему на щеке отпечатку, шагнула навстречу, приблизившись почти вплотную и источая чистую, неподдельную ненависть.
— Да что ты вообще понимаешь! Ты хоть раз любил кого-нибудь? — Она истерично расхохоталась. — Хотя, о чем это я? Ты же женщину, небось, вблизи не видел. А в священники пошел, потому что импотент!
Что я мог ей ответить? Знала ли она, каких мук стоило мне отринуть плотские, человеческие желания? Это был осознанный выбор, который никогда не тяготил мою душу, а девчонка, вот так походя, смеет меня этим попрекать! Захотелось ударить ее еще раз, так чтобы она отлетела. Закрыл глаза… И словно в дурном кинофильме увидел, как Элиза свернулась жалким клубком у каменной стены, размазывая по лицу слезы и кровь, умоляя больше не трогать ее…
Помотал головой, прогоняя видение.
— Я буду молиться о спасении твоей души.
Сказал это почти спокойно, словно не задели ее слова, и не я в фантазиях возвышался над униженной, рыдающей Элизой.
Она что-то кричала мне в след, но я не слушал. Просто развернулся и молча ушел.
Бродил по пляжу, коря себя за близорукость и чрезмерную веру в людей.
Впрочем, верить — это единственное, что я умею… Умел.
«Я пришла». Так она сказала. Закрыл глаза, извлекая образ из памяти.
— Так помоги же мне ты, раз твой сын глух к моим воззваниям…
***
Чай у Ричарда был отвратительный и квелый, пропитанный запахом старения.
— Ты редко заходишь, — Ричард сощурился, разглядывая меня. — Хотя… Скоро Рождество, понимаю, столько дел…
Я хотел было удивиться, что до Рождества почти два месяца, но передумал. Старик, похоже, живет в своем мире. Когда он последний раз выходил на улицу? Стоит навещать его почаще, пока он окончательно не утратил контакт с реальностью.
Но легкий укол стыда не смог заглушить терзающего меня вопроса, вертевшегося на кончике языка.
— Скажи, зачем мы нужны? — наверное, этого не следовало говорить. Но я не мог сдержаться. Ричард удивленно приподнял брови, всем своим видом выражая крайнюю степень недоумения, точно не был уверен правильно ли расслышал.
— Ну, тебе никогда не казалось, что пастухи из нас так себе?
Ричард наклонился чуть вперед и уставился на меня выцветшими глазами. Когда вновь заговорил, то интонации стали неприятно надменными, так обычно говорят с детьми, творящими глупости.
— Мы овчарки, а не пастухи. Пастух — Господь, Майкл. И это то, зачем мы нужны. Направлять и охранять вверенное нам стадо.
Я уперся взглядом в пыльный узор ковра. Всегда считал это сравнение унизительным.
— А если не получается? Что если они сами лезут в волчью пасть? — У меня не вышло скрыть отчаяние в голосе.
— Майкл, — рука Ричарда по-отечески легла на плечо. Я с трудом поборол желание сбросить ее в раздражении. — Прежде чем укорять других, вспомни себя. Я понимаю, что это обидно — отдавать себя людям целиком и ничего не получать взамен, кроме морального удовлетворения от осознания, что делаешь благое дело, но… Ты не слишком многого требуешь?
— От кого? Ты же сам говоришь, что моя работа — направлять! Почему я не могу…
Ричард грубо оборвал меня на середине фразы:
— Огнем и мечом направить тех, кто по твоему мнению поступает не так, как тебе кажется правильным? Направлять, но не выбирать путь за Бога и не насаждать насильно! Времена крестовых походов давно остались в прошлом, Майкл, и не стоит оглядываться на это варварство! — Ричард чуть повысил голос. — Ты всегда казался мне склонным к бунтарству и максимализму. Это вовсе неплохо, но вспомни, что стало с другим бунтарем, который несомненно считал, что поступает правильно.
Отлично, просто отлично. Чем интересно, я заслужил сравнения с падшим ангелом? Видимо, слишком явные эмоции на моем лице заставили старика сбавить тон, заговорив чуть мягче:
— Ты должен быть более терпеливым. Не насилие ведет к Богу, а терпение и любовь.
Только и то, и другое у меня, кажется, на пределе. Зачем-то поднял и вновь опустил чашку, так и не отпив, не зная куда от расстройства девать руки.
— Ты сам хоть раз проверял эту аксиому в действии?
Ответом мне послужило глубокомысленное молчание. Я не выдержал и поднял взгляд лишь для того, чтобы увидеть, как Ричард давится молчаливым хохотом.
— Что-то смешное сказал? — Когда успел сжать кулаки? И зачем?..
— Прости, Майкл, — старик, наконец, справился со своим неуместным весельем. — Но сколько я таких, как ты воспитал? Разве мог бы я это сделать, не имея терпения?
Я неопределенно мотнул головой. Не таким уж кошмарным подростком я и был. По крайней мере, меня не заставали в постели с кем-нибудь из одноклассников, и уж я точно не называл никого импотентом. Да и память Ричарда очевидно подводила: хваленое терпение занимало далеко не первое место в списке его благодетелей. Помню, как пару раз получал от него линейкой в порыве праведного гнева. Но напоминать об этом не решился, пусть, в конце концов, тешит себя своей же идеальностью.
