Вот так текли дни, недели превращались в месяцы, а зарубки неумолимо приближались к концу столба. И день ото дня только солнце, море и полумрак под деревьями. Когда миновал шестой месяц, а шхуна за копрой так и не пришла, меня охватило беспокойство. Может, она никогда и не придет? Может, австралийские торговцы узнали, что Спердженсвиль разрушен туземцами, и боятся отправить сюда судно? Может, они откажутся меня забрать, даже если прибудут?

Ведь средств заплатить за путешествие у меня не было, не считая десяти австрийских геллеров, на которые, как я подозревал, даже в Тихом океане далеко не уедешь. Возможно, я навсегда застрял на проклятом островке, среди могил и мертвецов. Объявил ли «Виндишгрец» меня погибшим? Вероятно, меня причислили к участникам мятежа, и тогда, даже если меня спасут, я лишь обменяю крохотный островок на камеру флотской тюрьмы в Поле.

Возможно, мистер Масгроув убедит своих последователей забыть о табу по поводу острова, но не о вкусе человеческой плоти, и тогда однажды они переплывут пролив, убьют меня и сожрут? Меня захватили странные фантазии, я каждую ночь спал на новом месте и маниакально всматривался в противоположный берег.

Миновали День всех святых и Рождество, настал новый 1904 год. Близился Великий пост, отмеченный в церковном календаре отца Адамца. Я спросил его, от чего должен отказаться во время поста, и он сказал, чтобы я перестал класть в кофе сахар.

— Но отче, — ответил я, — я не пробовал сахара или кофе уже восемь месяцев.

— В таком случае, — заявил он, — это будет легкая епитимья, не правда ли?

Начался сезон дождей. Целыми днями лил дождь, и воды бухты Понтиприт посерели от пены, а ветер хлестал и сгибал пальмы. Ночи в середине марта выдались особенно суровыми. Я лежал на бамбуковом ложе, а хижина скрипела и ходила ходуном, над головой гремел гром, а ветер гнал над островком клочья пены. Временами я не мог понять, что произойдет скорее — то ли ветер сначала унесет хижину и меня вместе с ней, то ли сразу сдует весь остров.

Но через пару недель снова установилась спокойная погода и засияло солнце. Я вышел, чтобы разжечь костер и испечь клубни таро. Около полудня снова пошел дождь, я вернулся в хижину и принялся за очередной бамбуковый стул. Но работа не шла. Сочленение лопнуло, и в припадке раздражения я отшвырнул стул. Я пытался почитать пожелтевшие страницы католического трактата «L’Humilité du vrai croyant» [33], оставленный в последний визит отца Адамца, пока еще не испортилась погода.

Хотя я уже неплохо читал по-французски, слова казались бессмыслицей. Я попытался переключиться на трактат мистера Масгроува, потом на «Упрощенную навигацию». Пожевал холодное таро, но еда застревала в горле. Я прилег, но ныло всё тело. Меня знобило, и я натянул флаг вместо одеяла. К ночи я лежал в жару.

Не знаю, сколько я так провалялся — несколько дней или даже недель. Время перестало существовать. Снова поднялся ветер, хижина стонала и гнулась, как будто я брежу. Но мне не было дела до бушующего наверху шторма. Сверкнувшая среди деревьев молния была мерцанием свечи по сравнению с фейерверком в моей голове, а раскаты грома в небе я едва слышал из-за грохота в ушах.

Раскалывающийся от боли череп был переполнен, как Виа-Серджиа на ярмарочной неделе, его населяли тысячи жутких и нелепых призраков: агнец Божий, с чьих клыков стекала кровь, когда он пожирал людей, Микулич стегал кнутом девушек из монастыря в Апии на Самоа, пока их спины не залила кровь, профессор Сковронек читал лекцию о расовых дегенератах, и его лицо превращалось в ухмыляющийся белый череп. Милли Штюбель пела похожим на звук бормашины сопрано «Frölich Pfalz, Gott erhalt’s», пока я не взмолился о пощаде.

Перед глазами полыхало синее адское пламя, демоны кружили хороводы и тащили мое измученное тело от Шпицбергена до Сенегала и обратно снова и снова, пока на меня накатывали то волны смертельного холода, то жара. Я лакал дождевую воду, капающую с крыши, но глотка всё равно потрескалась от жажды, как дно пруда в засуху. Я блевал, потел, дрожал и жаждал смерти, чтобы она покончила с моими страданиями.

Мне удалось слезть с кровати, чтобы принести воды, и в краткий и внезапный момент просветления, как будто в центре урагана, я увидел, что моя моча приобрела цвет ежевичного сока. Так, решил я, значит это болотная лихорадка. Обычно она смертельна, так сколько времени я еще продержусь? Как жаль, что я выронил револьвер, когда бежал после стычки с туземцами. Всего одна пуля принесла бы мне покой. Хотя теперь это не имело значения — вскоре я всё равно умру.

Отец Адамец приплывет навестить меня через три недели и обнаружит на кровати почерневший разлагающийся труп. Меня ужасно расстраивало, что я причиню хорошему человеку столько неудобств, когда он увидит меня в подобном состоянии, не говоря уже о том, что ему придется копать могилу. Но я решил, что могло быть и хуже. По крайней мере, когда новости о случившемся достигнут Австрии, мои родные будут избавлены от неприятностей, они никогда не узнают, во что я превратился в конце короткой и бесславной морской карьеры.

Жар на несколько часов отступил, а потом температура снова поднялась до полного беспамятства, я выл и цеплялся за край кровати, чтобы не подняться в воздух. Настал серый рассвет, и хотя молнии больше не сверкали, гром стал даже громче и настойчивее, чем ночью — постоянный барабанный бой. Или он только в моей голове? Я не имел об этом ни малейшего представления, трясясь в конвульсиях, как привязанный к койке узник.

Дрожь прошла, и меня охватило странное умиротворение, такое чувство бывает после тяжелой работы. Я с удивление заметил, что хижина залита светом, тело стало невесомым, я поднимался ввысь, а вокруг стоят какие-то смутные фигуры, сверкая золотом и белым. Потрескавшимися от лихорадки губами я промычал несколько слов.

— Скажите, вы ангелы?

Как только отец Адамец перевел мои слова на английский, раздался хохот.

— В топку ангелов, мы из королевского австралийского флота.

Через три недели австралийский крейсер «Парраматта» высадил меня в Сиднее. На Новую Силезию они зашли по долгу службы, и задание нельзя было прерывать ради доставки больного морского кадета в госпиталь. Их миссия заключалась в том, чтобы положить конец беспорядкам на острове Новая Силезия и присоединить его к британскому протекторату Соломоновых островов, частично чтобы предотвратить дальнейшие племенные войны, а частично чтобы никакая другая европейская держава не наложила лапы на остров.

Они справились с задачей твердо, но по справедливости, загнав уакере обратно в горы после впечатляющей часовой бомбардировки миссии Реховоф. Этот ужасающий грохот я и слышал тем утром, приняв его за симптомы лихорадки. Потом они высадили офицера для управления островом и отряд туземной полиции. Единственным разочарованием стало то, что им не удалось схватить пророка Масгроува — он вместе с паствой сбежал в горы при первом же залпе и, возможно, вскоре был съеден своими последователями как шарлатан, поскольку больше никто о нем не слышал.

Что касается меня, то в первые несколько дней на борту «Парраматты» я был очень плох. Люди редко выздоравливают после болотной лихорадки, как позже мне сказал корабельный врач. Но молодость сильна, и к тому времени, как мы подняли якорь и покинули бухту Понтиприт, я уже шатался по палубе в халате. Австралийский флот был ко мне очень добр. Капитан, коммандер Робинсон, каждый день навещал меня в лазарете. Именно от него я и узнал, что сталось с «Виндишгрецем» после поспешного бегства с Новой Силезии, и о судьбе двух исследовательских отрядов.

На корабле и правда произошел мятеж, довольно спокойный, хотя капитан пощадил мои чувства, не назвав его так. Корабль дошел до Рабаула в Германской Новой Гвинее, где сел на мель, и команда сдалась властям, потребовав от Вены амнистии и возвращения домой пароходом. Капитан точно не знал, чем всё закончилось, но считал, что как-то разрешилось, «Виндишгрец» сняли с рифа и починили, и он отбыл домой.