Стоя наверху, в сорока метрах над палубой, на покачивающемся тонком деревянном карнизе, мы чувствовали себя не особенно уверенно. От вечности нас отделяла лишь тонкая верёвка, так что мы старались не смотреть вниз. Наконец, раздался свисток, означавший, что шлюпка эрцгерцога появилась в поле зрения.
Корабельные оркестры грянули «Марш Радецкого», без которого не обходилось ни одно официальное торжество в старой Австрии. Когда они закончили, загрохотал приветственный салют. Девятнадцать, двадцать, двадцать один... По свистку снизу каждый отпустил соседа, мы сняли фуражки и трижды взмахнули ими, выкрикивая «Dreimal Hoch!».
Затем фуражки вернулись на место, а мы осторожно двинулись назад, к мачте, чтобы спуститься на палубу. Когда пронзительные свистки боцманов приветствовали на борту нашего августейшего гостя, мы все уже стояли в парадной линейке на верхней палубе.
Эрцгерцог Леопольд Ксавьер являл собой впечатляющее зрелище лишь потому, что казалось невероятным — как такое дряхлое создание еще может передвигаться на собственных ногах. Большие белые бакенбарды были фамильной чертой всех Габсбургов, как и выдающаяся вперёд нижняя губа, из-за которой штабные офицеры императорского дома нередко говорили, что единственной подходящей воинской обязанностью для эрцгерцога было бы использование его в качестве держателя для карандашей у письменного стола. Необычно выглядели только его слезящиеся близорукие глазки в очках с толстенными линзами.
У эрцгерцога даже в юности была репутация крайне близорукого человека, так что теперь старый дуралей вообще почти не видел: слеп как крот и вряд ли мог отличить день от ночи. Но, близорукий или нет, эрцгерцог настоял на инспектировании парадного караула. И далеко не формально, поскольку знал «Наставление о правилах ношения военной формы» наизусть и отступление от этих правил даже на волосок приравнивал к измене родине.
Он проходил перед строем, внимательно разглядывая каждого по очереди, неодобрительно фыркая и хмурясь. Наконец, обернулся к старшему офицеру, корветтенкапитану графу Фештетичу, стоящему перед ним в парадном мундире и с обнаженной саблей.
— Герр граф, почему все эти люди одеты как матросы?
— Э-э-э... покорнейше осмелюсь доложить, ваше императорское высочество, они одеты как матросы потому... э-э-э... потому, что они и есть матросы.
— Да ну? Полная ерунда. Военный флот поднял мятеж ещё в сорок восьмом году и был упразднён. А эти люди вырядились в карнавальные костюмы. Отправьте их в камеры, под замок. Двадцать пять лет каторжных работ на хлебе и воде, всех в кандалы. Провокаторы, собаки итальянские... — Он обернулся к капитану. Скажите, Тегетхофф, как случилось, что Фердинанд Макс застрелен в Мексике? Вам нравятся свиные клёцки? Сам я предпочитаю ночную рубашку. Один человек как-то сказал мне...
Я окончательно потерял нить этой беседы. Два адъютанта повели эрцгерцога дальше, вниз к мостику, проинспектировать состояние штурвала и навигационных приборов. Тем временем явилась военная полиция — арестовать и сопроводить в заключение почётный караул. Всё-таки фельдмаршал и эрцгерцог — не тот человек, чьи приказы можно легко проигнорировать. Поэтому, пока мы не отплыли, глубоко возмущённых матросов из почётного караула держали внизу, запертыми в карцере, где из-за полного аншлага они могли только стоять. Успокоить их удалось, лишь разрешив подчистить остатки фуршета, проходившего в капитанской каюте.
К полудню наш блистательный гость отбыл, и мы готовились к отплытию. Якорь подобрали, и он мотался по придонной грязи, еле удерживая корабль от дрейфа. Подниматься на реи для постановки парусов не было необходимости — все приготовили заранее.
Свернутые паруса были закреплены не, как обычно, сезнями — линями определенной длины с клевантом на одном конце и огоном на другом, — а закольцованными отрезками шкимушгара. Сквозь колечки шкимушгара поверх парусов завели дуплинем тросы, которые пропускались через блоки на ноках рей и спускались на палубу, чтобы, потянув их, разрывать колечки по очереди, подобно тому, как отрывают почтовые марки по перфорации.
Мы уже приготовились и ждали приказа. Наконец он поступил.
— Поднять якорь! — и шестьдесят человек навалились на рукоятки шпиля, чтобы вытащить якорь из воды. Двадцать корабельных орудий бухнули салют, окутав нас плотными клубами белого дыма.
— Фок и фор-марсель распустить!
Матросы на баке потянули за тросы, и фок с фор-марселем мгновенно упали вниз, бриз с суши обстенил паруса, прижал их к мачте. Поначалу медленно, нос корабля начал уваливаться на правый борт.
— Alle Segel los und bei! — Распустить все паруса!
Мы потянули тросы, оркестр грянул марш принца Ойгена, и когда над водой рассеялся белый дым, как по мановению волшебной палочки, распустились все семнадцать парусов. Бриз наполнил паруса, и корабль двинулся вперёд, якорь полз к кат-балке.
Всё представление заняло не более тридцати секунд — бесстыдное театральное действо вроде трюка с верёвочкой, возможное только в гавани при устойчивом летнем бризе.
Но всё прошло идеально, и когда корабль, словно возникший из дыма, направился к выходу из гавани — примерно в миле — все мы, слушая аплодисменты и крики восторга из лодок вокруг, понимали, что все это стоило долгих часов приготовлений. На случай, если с подветренной стороны мыса Мусил мы окажемся укрытыми от бриза, рядом крутился готовый нам помочь колёсный буксир, но мы и без него справились.
Оркестр продолжал играть, мы скользили по воде мимо мола, окружённые аплодирующими зрителями в соломенных канотье и нарядных шляпках. Вход сюда допускался только по билетам, зарезервированным для друзей и членов семей экипажа, чтобы они могли торжественно проводить нас. Мы шли всего в нескольких метрах от них, и я увидел молодую женщину в светло-голубом платье, которая махала и посылала воздушные поцелуи линиеншиффслейтенанту Залески, стоявшему на крыле капитанского мостика.
— Auf wiederschauen, Flori! — кричала она, — Arrividerci! До свидания, Флори! Увидимся через полгода!
И Залески тоже размахивал фуражкой в ответ и слал ей воздушные поцелуи, когда мы проплывали мимо. Мы шли достаточно близко, чтобы я мог разглядеть — это не фройляйн Митци, у девушки чёрные волосы, а кроме того, в нескольких метрах дальше по молу стояла сама фройляйн Митци и тоже махала, прощаясь с лейтенантом.
Залески обнаружил обеих и успел убраться с мостика как раз перед тем, как они заметили друг друга. Взглянув на них в последний раз, прежде чем мол остался позади, за кормой, я увидел, как женщины вступили в оживлённую беседу.
Мы вышли из гавани под приветственный салют орудий фортов Пунто-Кристо и Мария-Терезия, а дальше, пока плыли вдоль берега, нам салютовали пушки фортов Мусил, Стойя и Верудела. Только когда мы миновали маяк на оконечности мыса Попер на краю полуострова Истрия, последние выстрелы пушек и звуки оркестров затихли вдали. Несомненно, мы ушли красиво. Но когда берег Истрии остался далеко за кормой, в мою голову стали закрадываться сомнения, лёгкие, как высокие летние облака — кто знает, как и где закончится путешествие, которое так прекрасно начиналось?
Как только маяк мыса Попер утонул за горизонтом, мы сменили одежду на рабочую, сложили и убрали парадную форму и постепенно начали погружаться в необычное, напоминающее транс состояние — жизнь на борту военного парусного корабля в долгом морском походе: заступить на вахту, смениться с вахты.
Каждый день начинается в полдень и делится на получасовые фрагменты звоном корабельного колокола. Половина людей внизу, остальные на палубе. И так каждый день одно и то же, завтра как вчера, разве что постепенно смещается по времени — двухчасовые полувахты вставляются специально для того, чтобы в день получилось нечётное число вахт и люди не сошли с ума от однообразия.
В деревянной скорлупке длиной примерно семьдесят метров и шириной двенадцать, где живут триста пятьдесят шесть человек, уединение невозможно, и каждая минута рабочего дня, каждый крошечный кусочек свободного времени, заполнены какими-то делами, нужными или не очень.
