— Как думаешь, кто украл сердце Дейви Джонса?

Орихиме с ужасом осознает, что у него нет дыхания, его слова выплывают из его рта, не имея воздушной оболочки. Рядом с ним она кажется горячим сгустком крови и жизни — обычной, телесной, с дыханием, пусть и со своими особенностями.

— И улыбайся, Орихиме. Готов поручиться, Ичиго нравится твоя улыбка.

Айзен Соуске растворяется в пурпуре со вкусом ежевики, а Иноуэ не может дышать. Не может вспомнить, как это делать.

— Выпей.

В пальцы всучивают что-то граненное, холодное и гладкое. Девушка опрокидывает в себя жгучую жидкость и морщится.

— Виски, — выдавливает из себя она, взглянув на побледневшую Нелл.

— Нам не помешает. Мне тоже от него жутковато.

И янтарная чистая жидкость льётся в два стакана. Иноуэ кивает и пьёт мерзкий на вкус напиток, который всё же хочется ощутить на языке вновь.

Домой Орихиме возвращается пешком. От свежего вечернего воздуха голова немного кружится, хотя скорее это всё же от пяти стаканов виски, — и пешеходная дорожка кажется не такой ровной, как всегда.

Уже издалека она видит знакомую чёрную машину, внутри вскипает чувство, похожее на радость и опьянение одновременно.

— Что-то случилось?

Куросаки глубоко затягивается и выпускает дым, тягучий и плавный.

— Думаю, да, — говорит он, сжав сигарету между зубами.

Иноуэ вопросительного склоняет голову и прислоняется к лакированному боку машины рядом с Ичиго.

— Ты была странная, когда звонила, — выдыхает он, и Орихиме ощущает дым с привкусом черешни на языке.

Орихиме наблюдает, как он курит, и хочет тоже, хотя совершенно не умеет и никогда не была склонна. Но видя сигарету в зубах Ичиго, она жаждет затянуться так же, сжав фильтр между губами. Похоже, за неё говорит алкоголь.

— Это… это действительно было странно, я сама не знаю, зачем позвонила, — отвечает Иноуэ, глотая всё ту же горечь дыма с привкусом черешни во рту.

— Была «В стране чудес»?

Орихиме кусает губы, задумываясь, и вместо ответа тянется к сигарете. Куросаки понимающе хмыкает, отдавая ей тонкую полоску бумаги с табаком, и Орихиме затягивается. Лёгкие сжимает спазм, она кашляет, а Ичиго только ухмыляется и забирает «вредную привычку».

— Как ты узнал? — хрипло выдыхает она.

Куросаки кривит губы в усмешке.

— Ты пахнешь баром, виски и Нелл, а ещё… — он склоняется к ней, и Иноуэ видит, как его ноздри чуть раздуваются, — вампирами. Гриммджоу и Айзеном.

Мозолистые пальцы касаются щеки, и Орихиме пугается: кровь застывает, а потом обрушивается с головы прямо в ноги.

— Ты злишься?

— Нет. Ты часть этого мира и имеешь право ходит в тот бар.

— А я немного.

Куросаки удивленно вскидывает брови, метнув на неё любопытствующий взгляд.

— Почему я не могу так различать запахи, — бурчит Иноуэ, сложив руки на груди.

Он улыбается, выпустив тонкую струйку дыма со вкусом черешни.

— Ты молода и все ещё больше человек. К тому же… ты не ешь, что должна.

— А ты ешь?

Собеседник устремляет на неё долгий взгляд, а в Орихиме слишком много виски, чтобы чувствовать привычное «Не могу смотреть слишком долго».

— Не надо молчать. Я думаю, что должна к этому привыкнуть. Если это возможно. Я или найду какое-то другое решение, или смирюсь, или умру.

— Думаю, что в твоей крови слишком много градусов, — хмыкает он.

А волчица чувствует обиду за его правоту.

— Но ты сказала правду: или примешь это, или умрёшь. И уже скоро. Надо выбирать.

Иноуэ мутит, когда она вспоминает бокал с тягучей тёмной жидкостью.

— Мне сегодня предлагали кровь. И… и знаешь, что меня напугало?

Она встречается с его пристальным взглядом. Тёмно-карие, пронизанные золотистыми лучами солнца, какие бывают только в жаркие летние дни.

— Кажется, я её хотела.

Просыпается Орихиме с головной болью. Густой и вязкой. Приходится глотать таблетки и запивать литрами воды, но в горле всё равно сухо. Она идёт в тесную ванную, находясь в состоянии скорее коматозном, чем бодрствующем, и даже прохладный душ едва спасает.

Иноуэ смотрит в зеркало и расчёсывает длинные волосы. Отражение её усталое. Она тщательно проводит гребнем по блестящим карамельным локонам. Глаза её — тусклая медь. Разделяет каждую волосинку с тщательностью педанта. Улыбка её неживая и фальшивая.

Расчёска возвращается в шкафчик за зеркалом, и девушка прижимает холодные ладони к горящему лицу.

— Никакого пессимизма, — говорит она себе вслух для большей убедительности.

В маленьком шкафчике она находит цветастое платье на тонких бретельках и кокетливые босоножки с лентами. У выхода, на тумбочке, её ждёт белая сумка-саквояж.

Утро наступает блеклое.

Синее равнодушно небо, солнце тускло-белое и земля будто укрыта серой зеленью, а, может, так кажется из-за серых надгробий.

Орихиме знает эту тропинку наизусть, закрыв глаза, она идёт вперёд, окруженная мёртвой тишиной, и останавливается у обычного места. Подняв веки, она видит бездушный мрамор с вырезанным именем «Сора Иноуэ».

— Привет, братик. Как и всегда, этот день я проведу с тобой. Ты же не против?

Пальцы жжет гадкий камень, сжигая их, Орихиме гладит ни отзывчивый, ни тёплый, ни родной мрамор. Он колючий и чуждый, а она глотает слёзы, улыбаясь почти искренне.

— Я тебе всё расскажу и нарисую.

Она сидится рядом с камнем, воображаемым братом, достаёт альбом и карандаш.

— Ты не поверишь, но я стала оборотнем.

Орихиме смеётся и быстрыми линиями рисует волка.

— И у меня даже появился вожак.

Поверхностные штрихи выявляют хмурого Куросаки.

— Он хороший. Ещё я была в баре для монстров.

На листе выводиться изящным шрифтом: «В стране чудес».

— Мацумото такая же жизнерадостная, и я всё так же люблю её. Не знаю, что со мной было бы, если бы не она. Как бы справилась, если бы не встретила её.

Рисовать Рангику можно даже с закрытыми глазами.

— Но я ей вру, не говорю правды. Я не могу, не хочу втягивать её. Хотя, наверно, я просто эгоистично хочу сохранить как можно больше всего связанного с жизнью человека.

Иноуэ поджимает губы, крутя карандаш в руках.

— А ещё, раз я оборотень, то должна есть человеческую плоть. И я совсем не уверена, что смогу принять это. Ичиго говорит, что иначе я умру. Но мне кажется, я просто не смогу. Вот ведь весело, правда?

Девушка ломает губы в горькой улыбке и выводит простые линии, ничего не значащие кривые, и они становятся всё темнее, пока грифель не лопается.

— И знаешь, похоже, я даже тебе соврала. Просто мне страшно, очень-очень страшно. Иногда, очень-очень редко, я допускаю мысль, что смогу. Смогу.

Голос перестаёт слушаться, и она дрожит, как дрожала в ночь, когда нечем было заплатить и выключили отопление, тогда Орихиме тоже билась в дикой дрожи, закутавшись во всё и вся. Но тогда холод шёл снаружи, а сейчас — изнутри.

— Понимаешь, братик. Я… я… Я всё меньше человек.

Она содрогается в судорожном ознобе, глотая холодный воздух, буквально поедая его, а потом просто выдыхает и растягивает губы в улыбке, говорит о работе, о коллегах и строгом издателе, о том, что едва поспевает выполнить необходимое, и что в общем всё неплохо. Просит не волноваться.

Проходят дни, такие похожие друг на друга. Она рисует, пьёт кофе, спит урывками и снова рисует, чередуя работу с посиделками с Рангику.

Пока тягучая слабость не селится в ней, поедая внутренности и волю, обрекая быть бессильной куклой. Становится хуже — её душит страх, когда родные стены начинают приближаться и давить, и Орихиме уже боится находиться дома, поэтому бродит по городу, улыбается и приветствует прохожих, читает в парках — там, где ветер путается в листве, а птицы поют звонко и переливчато.

Густой сладковатый яд тянется по жилам, и с каждым днём она ощущает себя неживой всё больше. Тогда Иноуэ вспоминает, что в прошлое новолуние чувствовала недомогание. Наверно, дело в этом.