— Орихиме! Слава Богу! Где ты была?! Ты знаешь, сколько я тебе звоню? Я вся испереживалась! Уже жалела, что потащила тебя в тот бар! — звенит взволнованный голос Мацумото из трубки.

— Эм, прости меня, я только вернулась. Всё в порядке.

— Ты знаешь, который час?

Взгляд находит не единожды побывавшие на полу электронные часы. Двенадцать часов!

— И ты забыла в баре свою сумку.

— Она у тебя! Слава Богу!

Орихиме подскакивает на месте: там был кошелёк, с пусть скромной, но нужной суммой денег, и вдобавок Иноуэ нравился тот клатч.

— Я приеду забрать. Когда можно?

— Да хоть и сейчас.

— Еду, — торопливо кивает девушка и бежит к выходу, не тратя время даже на то, чтобы переодеться после вчерашней вечеринки.

В метро она чуть ли не танцует на месте от нетерпения. Необоснованная паника щиплет нервы. Головой Орихиме понимает, что времени ещё много, но ничего не может поделать с волнами страха, то накатывающими, то отступающими.

А ещё бок болит с каждым днём всё сильнее.

Она совершено не замечает и не слышит людей вокруг. Это настолько не характерно для неё, что Иноуэ тревожно обращает на это внимание и нарочно начинает разглядывать вагон метро, вглядываться в отражения на окнах и непроглядную тьму за ними.

Её станция. Наконец.

Рангику встречает удушающими объятиями, и Орихиме смиренно позволяет уткнуть своё лицо в пышную грудь.

— Ох, милая, где ты была?

Подруга толкает Иноуэ на мягкий кукольный пуфик, расположенный в её гостиной, что под стать Барби — много розового, блестящего и пушистого.

— Эм, в гостях, — осторожно начинает девушка, косясь на хозяйку. Наверное, не стоило говорить — теперь Рангику не отпустит, пока не вытрясет всё до мельчайших подробностей, её глаза уже ожидаемо загораются.

— У кого? — мурлычет она, многозначительно поглядывая на бывшую именинницу.

Орихиме вздыхает. Врать не хочется, но она думает, что стоит перенести этот разговор.

— Ничего такого, — обречённо начинает она, замечая, как воодушевлённое лицо подруги становится разочарованным.

Уже четыре часа! Четыре! Мацумото превзошла себя, она буквально вытягивала и выгрызала у Иноуэ мельчайшие подробности. Особенно её заинтересовал Ичиго Куросаки. Ожидаемо.

Орихиме врывается в свою квартиру, боясь взглянуть на часы, и бежит в комнату, на пути стягивая платье, что даже не удосужилась переодеть ранее, и напяливает брюки с рубашкой. Хватает пузатую сумку, благо, приготовленную заранее, и вылетает из дома.

Напоследок она мажет взглядом по цифровым часам. Четыре двадцать.

Электричка прибывает в пять, можно успеть, если бежать.

На платформе Иноуэ оказывается в шестнадцать пятьдесят восемь и запрыгивает в вагон. Про себя радостно восклицает: «Успела!»

Поезд трогается с места и ритмично покачивается на ходу. Орихиме прикрывает глаза, погружая мягкие кресла, белые стены и множество пассажиров во тьму.

Чух-чух.

Она едет за город.

Воздух здесь другой, более насыщенный. Кислорода так много, что удушает, а запахи густые и вязкие, оседающие на языке сладостью, горечью или солью.

Это пригородное поселение вблизи леса — городок пронизанный тёплыми лучами солнца и ароматом хвои.

Орихиме крутит педали велосипеда, взятого на прокат (деньги из клатча пригодились), рассекая пыль на просёлочной дороге, ведущей к густому лесу. Порывы лёгкого ветра бьют в лицо. Они насыщены древесным запахом и пихтой.

Уже половина седьмого, скоро стемнеет. Надо торопиться.

Велик Иноуэ роняет на короткую поросль травы, присыпает землёй и иглами, сумку, царапая руки, прячет на дереве, затем идёт вглубь леса, погружаясь в воздух, густой и насыщенный, будто желе из хвои и земли.

Дальше, дальше.

Уже темно, но Орихиме всё прекрасно видит. И Боги, как это непривычно и неправильно.

Внутри что-то начинает кипеть. Лопаться.

Иноуэ вспоминает Рангику. «Это опасно», — журила она, прознав о ночных походах в магазин.

Лёгкие скручиваются и сжимаются, как фрукты в соковыжималке.

Орихиме отмахивалась от опасений подруги, лишь улыбаясь и кивая.

О чём жалеет последние пару месяцев.

Ноги подворачиваются, Иноуэ хватается за ствол дерева, отчаянно пытаясь вдохнуть.

Руки дрожат и пальцы изламываются, Орихиме с трудом стягивает рубашку, брюки и нижнее бельё.

Тело вспыхивает — агония раскалённым свинцом наливается внутри: в лёгких и крови, — и его ломает. Выворачивает. Иноуэ падает на мягкую землю и ударяется о тёрпкий запах пихтовых иголок и зелёной травы, о влажный запах земли.

Мир утопает в красном и чёрном, а потом ярко вспыхивает белым.

Судороги скручивают мышцы в лопающемся напряжении, а в голове раздаётся хруст собственных костей, выскакивающих из суставов. Орихиме катается по земле с криком, застрявшем в горле, и захлёбывается.

Она плохо соображает, а потом почти ничего не помнит.

Просыпается Орихиме от дикой боли.

В последний раз такое было, когда её подстрелили (не стоило бегать по городу в виде волчицы), и пришлось доставать блядскую пулю самой. Пуля жгла пальцы и всё внутри так, что впору было терять сознание, но обратиться в больницу было невозможно, и Орихиме удерживала себя в сознании только благодаря силе воли и страху быть пойманной.

Иноуэ тогда наглоталась обезболивающих, запив всё водкой и залив рану ей же, ругаясь как сапожник (страшно представить, как отреагировал бы брат, услышав такие слова от сестры), расширила пулевое отверстие ножом, облитым остатками алкоголя, и дрожащими пальцами достала огненный сгусток.

Так Орихиме поняла, что научиться по гуглу зашивать раны возможно, а всё серебро из дома лучше выкинуть. Хотя разумнее продать.

Она стискивает зубы и тянется к горящему плечу, чтобы схватить — и, может, хоть как-то унять боль, но лишь коснувшись, скулит. Потом рассматривает пальцы, покрытые алой кровью.

«А по фильмам на оборотнях всё заживает быстро», — разочарованно огорчается она.

Надоело.

Сквозь паутины веток Иноуэ наблюдает за небом, таким светлым, что оно кажется белым. Солнце только-только взошло.

— Проснулась.

Орихиме вздрагивает всем телом и шипит от боли, но приподымается (инстинкты не позволяют лежать на месте, когда кто-то рядом). Что-то гладкое скользит по коже, и она с удивлением замечает, что укрыта белоснежной простыней, уже отмеченной кровью. Трясущейся рукой Иноуэ прижимает ткань к телу.

«Больно. Больно. Почему так больно?!»

Она уже плохо различает человека перед собой, но узнает по хрипловатому голосу. Куросаки Ичиго.

Облако терпкого мускусного запаха задевает её ноздри, и Орихиме леденеет изнутри.

— Не шевелись.

Что-то горячее, мокрое и мягкое касается раны — и волчица выдыхает, благосклонно и облегченно — боль тает сахаром на языке.

— Ч-ч-что ты делаешь?

— Зализываю рану, иначе долго не заживёт.

Орихиме едва способна удивиться, но она слишком хорошо помнит жгучую боль, ей наплевать на методы: если станет легче — то хорошо, и не важно, почему.

Иноуэ пытается разглядеть в рыжем пятне перед собой Куросаки Ичиго. Рисует перед глазами его топорщащуюся во все стороны апельсиновую шевелюру, загорелую кожу и плотно сжатые губы, но всё тонет в тумане, вязком и липком, оседающим в лёгких тяжестью, и последнее, что она чувствует — это гладкая ткань, скользящая под пальцами, и горячее крепкое тело под ней.

Она бежит, низко прижимаясь к сырой земле. Ищет, ищет.

Распахнув глаза, Орихиме видит золото — опять — и чувство дежавю расцветает внутри. Сверху возникает нахмуренное лицо Куросаки.

— Ты как?

Во рту пустыня и бороздят перекати-поле, но Иноуэ удаётся выдавить:

— Нормально.

— А теперь ты мне всё расскажешь.

Его голос звучит напряжённо и требовательно, его глаза — тёмные и внимательные — замерли на ней, и Орихиме некомфортно, достаточно, чтобы инстинктивно отодвинуться в сторону. Он это замечает — взгляд смягчается, а сам Ичиго обреченно выдыхает.