Истомин снова замолчал. Спустя какое-то время он произнёс, глядя в сторону противоположного берега:

– Красиво, да? Хоть пейзаж рисуй.

– Да хрен там, – сказала Пашка мрачно. Ей не хотелось ни в чём соглашаться с этим странным типом. – Этот пейзаж – шлюха.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Истомин.

– Ну такой пейзаж, мимо которого люди постоянно ходят, на фоне которого фотографируются, которым любуются изо дня в день, потому что его красота не меняется. Он всегда один и тот же, и каждая идиотка, у которой на камере установлена фронталка, желает сфоткаться на его фоне. Смотрите, как красиво! – Пашка опять скривила лицо. – Вот я и говорю: этот пейзаж шлюха. Его видел каждый, каждый им любовался, каждый говорил, что он красивый. Сказали столько раз, что… уже тошнит от этого.

Истомин надолго замолчал, так ничего и не ответив.

Солнце почти село. Начинало холодать: Пашка чувствовала это, хотя кожанка отлично спасала от мороза. Пора завязывать с киданием камней – решила она, разворачиваясь и покидая берег. Вот только перед тем, как идти домой, нужно избавиться от Истомина.

– Я иду домой. Мне на Рудный.

– Хорошо, нам по пути.

– Давай ты пойдёшь куда подальше? Чего я точно не хочу – это чтобы ты за мной шёл.

Пашка остановилась, глубоко вздохнула: она начинала медленно закипать.

– Если я сейчас обернусь, и увижу тебя сзади, я тебе врежу, – спокойно произнесла она.

– Это нечестно, потому что ты в любом случае…

Истомин молниеносно поймал её кулак.

– …обернёшься.

– Да какого хрена тебе надо?! – возмутилась Пашка, выдёргивая руку из его крепких пальцев. – Ты же вроде не хотел драться, ублюдок!

– И не хочу.

– А тогда нахрена ты ходишь за мной?! Что тебе нужно?

– Мне ничего не нужно. Я просто хочу тебя спасти. Ты интересный человек, Павлена.

Тут Пашка рассмеялась.

– Спасти – меня? Ты больной мудак, и в башке у тебя каша вместо мозгов. Мне, как видишь, угрожаешь только ты, так что, будь добр, спаси меня от своей мерзкой хари!

Ни один мускул на лице Истомина не дрогнул.

– Что бы ни было написано у тебя над ухом, тебе нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты просто сама этого не понимаешь.

– Ты вдобавок ещё и хренов психолог, да? Гадалка?

– Тут никакая гадалка не нужна, у тебя всё на лице написано… Если быть точным, немного правее.

– Завязывай шутить, юморист! – Пашка начинала не на шутку сердиться. Ещё немного – и она точно приложит усилия, чтобы вместо лица Истомина остался один сплошной синяк. Пусть она и сама при этом порядочно отхватит, плевать. Нужно было срочно дать выход всем накопившимся чувствам, а Истомин, как назло, усердно нарывался.

– Хочешь узнать, что это значит? – спросил он.

– Ни капли.

– Это значит, что ты разочаровалась в людях, Лысая. Ты одинока, а твоя тату – это твой крик о помощи.

– Ты ебанулся?! – вскричала Пашка, не выдержав. – Там, блядь, написано «STAYAWAY», переводится как «Держись подальше»!!! Хренов ты задрот, что ты вообще о себе возомнил?!

Она наступала на Истомина, тыча ему пальцем в грудь.

– Не смей пытаться угадывать, что со мной происходит! Не смей жалеть меня! Не смей говорить, что мне нужна помощь! Не смей, сука, говорить, что я одинока, потому что это ни хрена не так!!!

– Не была б ты одинокой – не набила бы такое на черепе.

– КАК ТЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛ!!! – разнёсся крик на весь парк.

Замахнувшись, Пашка со всей дури врезала Истомину по лицу – тот даже не успел никак защититься. Дужка очков хрустнула. Лысая собралась ударить ещё раз, но ей прилетело с такой силой, что помутнело в глазах. Едва устояв на ногах, она схватилась за кровоточащий нос, отойдя по инерции на несколько метров назад.

Так же покачнувшийся, Истомин аккуратно снял очки, зажмурив один глаз. Висок его кровоточил.

– Ты одинока, Лысая. И тебе нужен нормальный друг.

– Заткнись, иначе врежу ещё раз, – неуверенно пригрозила Пашка. Лицо и костяшки рук – в крови. – Да и такой друг, как ты, мне к херам не сдался.

Медленно наступала ночь: в парке зажглись фонари, хотя было ещё не так темно, и поверхность пруда была по-прежнему бледно-голубой.

– Когда мы только встретились, – снова заговорил Истомин, – я подумал, ты просто ещё один гопник, каких здесь пруд пруди. Ты ведёшь себя так, как они – вернее, пытаешься. Но ты не такая. Они не спасают кошек с искалеченными лапами, и не помогают школьникам отделаться от хулиганов.

– Ты не знаешь, о чём говоришь.

– И тем не менее. Я не знаю, какое событие побудило тебя набить такое тату…

Их разделяло несколько метров. Можно было развернуться и уйти – но Пашка почему-то не спешила.

– Но я знаю, почему оно именно такое. Тебе кажется, что для других это угроза, предостережение, что-то, что делает тебя сильнее и опаснее. Нет, это – самозащита. Твой панцирь. Чтобы никто не пытался приблизиться к тебе. Чтобы снова не было больно. Как в тот раз.

«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать…»

– О чём ты?

– Сама знаешь. Ты ведь уже натворила дел, не так ли?

Истомин не мог вообще ничего знать – они лишь во второй раз сегодня встретились, почему он говорил так, будто знал всё? Почему он смотрел на неё так, будто ей нужна была помощь?

«А мне не нужна? – подумала Пашка, и тут же мысленно вскрикнула: – Нет, не нужна! Я сама могу о себе позаботиться!».

«Ага, уже позаботилась. Послала единственного родного человека куда подальше».

– Да что ты вообще знаешь… – отчаянно прошептала Пашка, развернувшись и спрятав лицо.

– Лысая, – голос Истомина в этот момент прозвучал как-то особенно громко, решающе. – Это твой последний шанс. Если ты так сильно этого хочешь, я сейчас разворачиваюсь и ухожу. У тебя наверняка есть приятели, да и помогать тебе незачем, ты у нас сильная. Если это действительно так, тогда не говори ни слова. Я просто уйду – и так всё закончится.

Пашка очень хорошо запомнила этот момент. Когда светили фонари, вокруг сгущалась светлая и тёплая летняя ночь, а ей всё равно было холодно. Она стояла посреди парка и дрожала всем телом, схватив одну руку другой. Скрипя зубами.

Неужели есть шанс всё исправить? Сделать так, чтобы Марья вернулась, и всё было по-прежнему? Нет, твёрдо сказала себе Лысая, ничего из сделанного уже не изменить. Но можно хотя бы сделать так, чтобы не стало хуже. Этот Истомин… что он вообще может знать? Как он может ей помочь?

Она осторожно повернула голову, взглянув через плечо.

Истомин действительно уходил. Медленным, размеренным шагом удалялся от неё. Пашка всё смотрела ему вслед, открывая и закрывая рот. Ей хотелось что-то сказать. Ей хотелось, чтобы замер на месте единственный чёртов мудак, который полностью её понял – и чтобы он провалился сквозь землю, и тогда этот мир никогда не узнает об её, Лысой, главной слабости. Она запрячет собственное сердце так далеко в кожаные закрома, как только сможет, и никто, никогда его оттуда не достанет, ни Марья, ни Кир с ребятами…

«Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас…»

– Подожди, – прошептала, прохрипела Лысая еле слышно, скребя пальцами воздух. – Пожалуйста…

Она сама едва себя слышала. Истомин не остановился. Отдалялся. Отдалялся.

Лысая развернулась, хотела, было, бежать, но не смогла: споткнулась и рухнула на колени. Протянула руку вперёд, хотела кричать, хотела звать, хотела остановить Истомина, стоя на коленях, царапала пальцами асфальт, пытаясь выжать из себя хоть слово…

Ничего не вышло.

Истомин ушёл.

После ссоры с матерью, случившейся из-за татуировки и принесённого домой Зайца, прошло уже достаточно много времени, и всё почти наладилось. Но с тех пор между Лысой с матерью пробежал ощутимый холодок. Мать ничего больше не говорила про татуировку, но упорно старалась на неё не смотреть: будто бы надеялась, что, если не обращать внимания, она исчезнет, впитается в кожу и больше никогда не покажется на свет. Зря надеялась.