Купи соловьиху – Плохо ему одному. Папа, купи соловьиху. Нужна соловьиха. Слышишь, как в клетке тихо? – Вижу, лихо ему. Ни зёрен, ни солнца не хочет серый комочек. Разве дождёшься свиста, победоносного зова? Серое тельце мглисто, тщедушно, круглоголово… Песня забрана в прутья, тиха, как вода в запруде. Сколько ни сыпь зёрен, не запоётся в горе. Это совсем не от спеси. Пробкой сидит в горле пленная песня. Разве взовьётся вихорь, нам с тобой потакая? – Папа, купи соловьиху. – Купим, дружок, попугая. 1965 Совсем я не был зол или жесток
Совсем я не был зол или жесток, но был обучен действовать прикладом, стрелять, швырять гранату, бить под вздох, и сам я весь прострелен и заплатан, я вышел из обстрелов и атак, и потому, как это и ни грустно, порой во сне сжимается кулак и челюсти сжимаются до хруста, но ранним утром тянется рука, уже забыв о грубом и жестоком, чтоб выпустить на волю мотылька, который бьётся меж оконных стёкол. 1969 Видно, я умру в своей постели Видно, я умру в своей постели, сердце остановится во сне, Потому что мимо пролетели пули, предназначенные мне. Мог бы я лежать с виском пробитым, на винтовку уронив ладонь, равнодушный к славе и обидам, незапятнанный и молодой, собственною кровью орошённый, ненавистью первой обожжённый, подсечённый первою бедой. 1969 Но это не книга, не драма… – душа Но это не книга, не драма… – душа. Здесь нет кульминаций, завязок, развязок, как это бывает в искусных рассказах, здесь только смятенье, здесь только душа. Прости. Не вини, не поймёшь ни шиша, покуда читаешь слова, а не вздохи, слова, а не губы, слова, а не руки, слова из какой-то невнятной эпохи, слова – не коснуться, не взять на поруки и даже не бросить в огонь, как дрова, затем, чтобы, жар зажимая в горсти, хотя бы согреть онемевшие руки. – А если слова?.. Прочти. И прости. 1969 Беспроволочный телеграф души Беспроволочный телеграф души сигналы шлёт в распахнутую бездну, в иные времена. И пусть исчезну — ты, речь моя, исчезнуть не спеши, побудь среди живых ещё немного, в живое сердце зарони слова моей тревоги. Так меня звала чужая стародавняя тревога из тайных сфер, из позабытых эр, о коих говорится: «Время оно», и где за сотни лет до телефона жил Данте, жил Овидий, жил Гомер, и нам дышать их сутью сокровенной, поскольку на земле во все века останутся отвага и тоска и женщина в другом конце Вселенной. 1972 Слушай, память, куда меня тащишь? – Слушай, память, куда меня тащишь? Ты, хитрюга, не так уж проста. Тащишь в дебри глухие и чащи и заводишь в такие места… К ним бы лучше и не возвращаться. Вот вокзалы, где надо прощаться, вот сады без плодов и без крон, вот квартиры, куда не стучатся, вот застолья в конце похорон. – Ну и стань бессловесным предметом, мёртвым камнем в реке бытия. Лишь со мной ты, подобно кометам, возвратишься на круги своя. 1972 Не могу, когда плачет ребёнок Не могу, когда плачет ребёнок, пусть причина – пустяк. Это всё на земле, где могилы влюблённых, где деревья растут на костях, — это – танки гремят, это битые стёкла хрустят. Не могу, когда плачет ребёнок. Сам я плакал в былые года, но ведь это же было когда! — до пожаров, до похоронок, до ранений ещё, до потерь. Я не плачу теперь. Не могу, когда плачет ребёнок. Мяч упал в подвал — плач, снаряд упал на квартал — плач, колени в крови — плач, поколенье в крови — плач. И так на каждом шагу. Не могу. Маленький, вот он – твой мяч. Не плачь. 1972 |
