Плачущее изваяние зеркальные шары снабженных зреньем глаз — их поворотники вращают на осях, зрачки их крепятся на лучевидных спицах, они свободно плавают в глазницах. от них ведут двух кабелей жгуты, чьи окончания зажаты в клеммах мозга. мне объяснить осталось, как же ты свой зрительный процесс преобразуешь в слезы. ты поливаешь два растущих в кадке глаза горючею водой родных морей и рек, и от желанья жить в крови вскипает плазма и зрение дает еще один побег. на острие его, где набухает в почке в природе содержащаяся власть, дрожащая слеза застряла в мертвой точке и порывается сорваться и упасть. ты собираешь в сахарницу слезы, ты накрываешь стол в расчете на двоих, ты смотришь на часы, век не меняя позы, и ложечкой помешиваешь их. и вот идут часы, глаза впадают в реку, в природе завершив земной круговорот, смыкаясь, веко прикипает к веку, и, обезвоживаясь, трескается рот. в шкафу на вешалках без света вянут платья, размякли на окне цветочные горшки, зеркальные глаза в шкафу хранятся в вате, под ними пролегли отечные мешки. а у окна сидит разбитая скульптура с рукой, подвешенной отдельно на шнуре, торчит из каменных деревьев арматура и зрение растет на пыльном пустыре. Поезд 1 растения растут, раскачивая воздух, и гонят по стволам свой водянистый сок, синюшные птенцы кричат от скуки в гнездах, высовывая свой бумажный голосок. состав, что под откос пустили партизаны, сорвавшись с полотна и набирая вес, бессмысленно скрипя и надорвав стоп-краны, сминая заросли, вонзился в плотный лес. как занавес за ним задернулись растенья, распространяя сон вдоль насыпи и рва, и вот состав укрыт тяжеловесной тенью, и поползла к нему тревожная трава. в расколотый котел, в утробу паровоза, где от помятых труб еще струился пар, вползла трава, подняв со дна анабиоза, свой водянистый мозг, бесшумный как радар. и, плесенью скользя, вдоль дымогарных трубок, проникла в топку – уголь стыл, издавая свист, и воздух, сжиженный его дыханьем грубым, из топки подтекал – в нем плавал машинист. он, падая, сгребал разрозненные части, но вырос у него в гортани цепкий куст, как сломанную вещь, он отшвырнул запястье, и ртутным шариком оттуда выпал пульс. помощник на спину был выброшен наружу, и ветер шелестел листвой его бровей, в низине глаз его зрачки расплылись в лужу, полз, отражаясь в них, скрипучий муравей. ну а трава уже бежала вдоль вагонов, по ней шли волны, как в аэродинамической трубе, в вагонах дул сквозняк отчаливших перронов и пробегала рябь по зеркалам купе. 2 в том тамбуре, где мы с тобою зажимались, запекся в воздухе помадный оттиск губ, когда-то мы с тобой вступили здесь в катализ, теперь здесь тишина образовала куб. мы для того сошлись, чтоб после расставанья друг в друге не узнать размытые черты, но где нам было знать, что знаком препинанья в дальнейшем станут нам две скобки пустоты. похоже, нас с тобой, как воду, расплескало в прошедшем времени, в реликтовых лесах, но память все еще способна вполнакала поддерживать во мне продолговатый страх. и я теперь ловлю, как муху, сгусток стона, прозрачную ладонь толкая, как снаряд, я больше не хочу, чтоб вдоль окон вагона скользил твой слепнущий, нас переживший взгляд. ведь легче, умерев, бесцельно, но дословно пересказать себя на языке травы, и все ее слова бесшумно и объемно соединятся в речь, затягивая швы. но стоит отряхнуть остатки осязанья, как станет эта речь понятной и немой, доступная всему, ты разожмешь сознанье, оно вспорхнет с руки и полетит домой. потом, когда трава сюда вползет сквозь щели, как в вазе, прорастет сквозь битый унитаз, мне хочется, чтоб мы с тобою подсмотрели, как все займет трава, но не застанет нас. и скроются в траве останки эшелона, и в шелесте травы появится надрыв, и будет сон травы стелиться повагонно и дерево расти, красивое как взрыв. |
