«и не выходит жизнь из строя, хотя, казалось бы, заело ее устройство заводное. ее устройство заводное уже морально устарело. ее железные узлы…» Алексей Парщиков пишет об авторе в письме из Кельна: «Техника у него покрыта не испариной, а инеем – она классична. Они как-то хором с Ерёмой отстаивали классический стих и по-детски радовались такой плотной однообразной версификации. Он поразительный поэт, классик современного очуждения. Отталкивание? Да, есть, иногда дрожь пробирает от ёрничества, когда он о душе пишет как о системе шлангов из анимации Яна Шванкмайера, а о людях иногда так, что Декарт бы содрогнулся и собака Павлова заговорила бы. Задача Марка – загнать позитивизм и всех атеистов (если есть такие – он в этом сомневается) в нору и учинить там Воландовский праздник. Человеческие куклы, издыхающие на посленей ступеньке логики, в пустоте, в полупараличе – этого у него немало. Он на самом деле художник гротеска. Иногда его литературный голос овладевает им самим, тогда он пишет лирику, продиктованную его героем, отнюдь не ангелом. Марк мне как–то говорил, что его не понимают и говорят о характерном холоде. Возможно, я сам, на семинаре у Ковальджи так выступал: впечатление механического космоса 18 в., перенесённое в нынешнюю среду бесконечного размена, напрашивается. Тут нет теплоты, к которой ты тянешься последнее время, но искусство, с которым Марк формует свои твёрдые вещи, дается только ему». Физиологически-механические образы Шатуновского действительно оказывают гипнотическое воздействие на читателя своей зрелищностью. Пока еще не очень понятно, какие формы примет искусство постиндустриального времени, но модерн по-прежнему завораживает хитросплетением узлов и шестеренок, видимо, для того, чтобы показать, что единственное, что за этим остается и есть душа. «в их гуще пульсирует сердце с отростками губчатых трубок, в них мечутся крови мохнатые тельца и стенокардии обрубок». Или из «самоубийства героя»: «квадратная пуля, надламывая висок, разваливает мир на звенящие глыбы, они рассыпаются в стеклопесок, и из глаз уплывают зеркальные медлительные рыбы. «открываешь дверь, а за дверью – открытый космос». Поймал себя на мысли, что «космоса» в стихах Шатуновского больше, чем любимой им Москвы. Хотя на первый взгляд перед нами именно московская поэзия, территориально обозначенная – с характерными декорациями сдавленного простора и шумом безара-вокзала. «нет у москвы ни профиля, ни фаса, москва – геометрическая вата, она сгибает волны резонанса по схеме абажурного каркаса». Марк не может уйти от обобщений и это на фоне перечней и констатаций популярных нынче манер радует необычайно. Юрий Кублановский предложил в свое время простой рецепт оценки творчества: нужно понять пишет ли поэт о вечном. Достаточно одной строфы Марка Шатуновского, чтобы утвердительно ответить, что его стихи именно об этом. Шатуновский – мощнейший поэт поколения и его практическое неприсутствие в поэтическом эфире, редкие выступления в составе клуба «Поэзия», несмотря на обилие публикаций на основных мировых языках, можно воспринимать лишь как нонсенс, обидное недоразумение, ошибку, которую необхожимо исправить. А что если листок, пришпиленный на университетской стене, окажется документом, сравнимым по значению с посланием нового бунтовщика Лютера? Стихи Шатуновского необходимо читать и знать.
«это в общем не сложно прикинуть Царство Божье берется гурьбой». Вадим Месяц В винительном падеже когда мои пять чувств баюкает такси и превращает в чаевые, мне снится, что они – пять сельдей иваси, раскисшие и трупно-пищевые. что у меня душа – беспомощный протез, устроенный в грудной хромированной клетке, что в темноте судьба приобретает вес несущейся под гору вагонетки. что, может быть, талант – всего лишь антрекот, который можно съесть под сенью цэдээла 1, что я могу лицом уткнуться в твой живот — в архитектурный свод, вмонтированный в тело. ты станешь целовать свиную замшу губ, к тому же крашеных линючим анилином, и прижимать к себе пустого тела куб, под мышками пропахший нафталином. склонив лицо к зрачкам и глядя в их круги, выискивать во мне геометризм порока и медленно вздымать две фирменных ноги, сработанных под стиль барокко. но косвенной стране дан герметичный стиль: ландшафты в колбах окоемов, стоячая вода, текущая в бутыль среди доходчивых объемов. преподает пейзаж наглядность языка, завернута в простор подробнейшая совесть, ладонью отклонив поверхность сквозняка, читаю между строк неписаную повесть. прижав к стеклу висок, стараюсь совместить тебя, трехмерную, с общегражданским фоном. а небо разучилось говорить, немея перед микрофоном. Ребенок в комнате ребенок в комнате, то мальчик он, то занавеска, сандалики его вбирает топкий пол, овеществленный взгляд – пытливая стамеска, заерзав в ящике, пошевелила стол. из почек у него растет настырный ясень, но в правом легком расцветает соль, он весь отрывочен, он видим, но не ясен, в нем прорастает слух, закованный в фасоль. он больше не разъят в двоих на хромосомы, прозрачнее малька, он проще, чем малек, и все пять чувств его на ощупь мне знакомы, и вся его душа завернута в кулек. (я знаю, что душа – гофрированный шланг, в нем совершает кровь смертельную работу, что наша внутренность – несложный акваланг, но в мальчике душа растет, дыша азотом.) в нем вырастет трава, в нее уронит он упавшие из рук случайные предметы, чтоб я в ней находил то звезды, то кометы и собирал в пустой продавленный бидон. |
