«Мы думали еще до своего рожденья…» мы думали еще до своего рожденья, предусмотрительно расфасовали чувства, но в реку времени вошли, и развалились египетские пирамиды правды — нельзя их строить из съестных припасов и правду выводить из гастронома — она ведь не наземное строенье, она ведь изоморфна пустоте. она есть только в чертежах и схемах, и если завернуть ее в газеты, то пятнами на ней проступит совесть и заведутся в чертежах клопы. предусмотрительно душа вошла в предметы, вдохнув в них полноту и невесомость, изъятую из глаз разрозненной толпы. Два отражения 1 в процессе жизни гасятся детали, и остаются в комнате потухшей под койкой две щекастые гантели и в зеркале мальчишеские уши, и майка промокашечного цвета, через которую просвечивают окна, которые морщит и комкает от ветра, который вырывается с шипеньем из четырех конфорок газовой плиты. 2 еще из-под двери, прикрытой плотно, сквозит полоска света или пенья: там ангелы поют, вдевая свет в иголку, и там растут бумажные цветы. в замочной скважине торчит оттуда ключ, но видно облака в дверную щелку, и эту дверь, ведущую на небо, с той стороны обугливает свет. 3 с той стороны не наступает ночь, а с этой – пыльный воздух щиплет нёбо, когда садишься, кожаное кресло вдруг издает туберкулезный свист. и если в комнату опять впадает время, то кресло опрокинь и сам садись на весла, и в кресле кожаном ты поплывешь навстречу, вверх по теченью, рассекая пламя настольной лампы в рое мошкары, поставленной в неосвещенный вечер… 4 сон расположен вдоль метрической шкалы, он снится женщине, уснувшей за столом, подставившей настольной лампе щеку, над нею плавится стеклянный абажур, сон каплет закипающим стеклом, она во сне сбивается со счета и просыпается. ей снится коридор, ей снится офицер морского флота: высокий лоб напоминает глобус с ранением на тихом океане. ей снится крепдешиновое платье и столик в прибалтийском ресторане. 5 потом ей снится собственное тело в проекции, как корабельный корпус, со схемой органов устроенных в примате, опутанных системой капилляров с расчетной мощность в каких-то там ноль целых… весь этот механизм, изъятый из футляров, разложенный в гостиничной кровати, сперва пульсирует, как водяная помпа, а после курит в ситцевом халате, испытывая чувство в форме ромба… Проекция
фрагмент души, разобранной на части, среди болтов развинченной судьбы валяется в траве, растущей у санчасти, пригретый солнцем, сорванным с резьбы. еще хранит футболка форму тела, продавленного кедою корейской: прошел футбол, оставив лужи мела, и задышал озон кирзой армейской. здесь чьи-то голоса еще звучат отдельно, на тонких проводах прикручены к забору, и каждая деталь отчетлива предельно, попав в наклонный взгляд, утративший опору. но весь пейзаж сложив в брезентовый мешок, ты смотришь со спины на собственные уши: на нежные хрящи, на вздыбленный пушок, а на просвет они – рельеф девонской суши. ты узнаешь себя при взгляде со спины, ты узнаешь в своем лице чужие лица, несешь из булочной батон чужой вины и прежде, чем забыть, ты должен отразиться в разбитом зеркале, в заплаканных глазах, в какой-то детской заводной модели, на разный лад в бесполых голосах, запутаться пушинкой в волосах и все глядеть в себя, и целить мимо цели. и открывать себя, как перочинный нож, жизнь складывать, как веер или ширму, и зажигать свечу, входя в погасший дождь — перегорели пробки, валяется крепеж и ночь всосалась в спущенную шину. |
