Зря. Яркий луч солнца ворвался в помещение и окрасил кожу цвета светлого мёда золотом.

Горло пересохло мгновенно, и в сдавленной стальным обручем восхищения груди родилось неуместное желание бежать. Прочь. Как можно дальше от этого нечеловеческого искушения, которое являл собой Луи, глядя выразительно распахнутыми глазами цвета чистейшего летнего неба.

Возможно, именно в эту секунду Гарри понял, что был готов уничтожить не только свою жизнь, но и бессмертную душу. Устоять перед Луи не представлялось возможным.

— Что? — переспросил художник.

Отрицательно качнув головой, Гарри понял, что всё это время пялился, глупо открыв рот. Он сомкнул губы, отвёл взгляд от Луи, возвращая его к картине.

— Она впечатляет. Ты закончил?

— Не терпится от меня избавиться? — переспросил тот, и градус в помещении резко подскочил вверх, подогревая и без того горячее напряжение между ними.

Холодная улыбка появилась на лице Гарри. Он не повернулся, не посмотрел на Луи снова, страшась сломаться под тяжестью собственных чувств к этому парню.

— Мне кажется, будет лучше, если ты поторопишься.

Внезапно поднялся ветер, влетел в окно, зашелестел страницами раскрытой Библии. Краем глаза Гарри увидел взгляд, которым Луи наградил книгу, и внутренности сжались от страха, а тошнота затопила низ живота.

Гарри поспешил закрыть её: шагнул к столу, положил слегка дрожащую ладонь на чёрную обложку, придавив страницы друг к другу. Библия утихла, а вместе с ней, кажется, весь мир погрузился в умиротворяющую тишину.

Впервые за последние пару недель Гарри почувствовал то, чего лишил его Луи, появившись здесь в начале лета.

Покой был оглушающим.

И, конечно же, Луи вновь всё испортил, положив свою горячую хрупкую ладонь сверху.

— Для кого лучше, Гарри? — шёпот опалил ушную раковину лёгким колыханием воздуха. Сердце пропустило удар, а потом забилось оглушающе громко, разорвав спокойствие на части.

— Хватит!

Злость придала сил, и Гарри развернулся, не задумываясь, толкнул Луи в грудь прочь от себя. Не ожидавший такой реакции художник попятился, наступил на банку с краской и с грохотом свалился в ворох разложенных на полу газет.

— Неужели ты не видишь, что разрушаешь меня?! — продолжил кричать Гарри. Стресс и переживания одержали над ним верх, выплеснулись неконтролируемой агрессией и желанием уничтожить то, что лишало такого нужного мира в душе.

— Ты сам разрушаешь себя. Наши чувства взаимны, просто дай мне шанс сделать тебя счастливым, — спокойно сказал Луи, глядя снизу ясным взглядом.

Это бесило только сильнее, и к общему списку бушевавших внутри учителя грехов добавился ещё один пункт — зависть. Как сильно Гарри хотел быть настолько же открытым миру, не испытывать этот ужас при мысли о переменах в жизни. Не быть скованным церковными запретами.

Бордовый смешался с чёрным и расплывался тёмной некрасивой кляксой вокруг сидящего на полу художника. Гарри вздрогнул, сжал кулаки глядя в насыщенный цвет пролитой краски. Несправедливость от осознания, что Луи всё давалось проще, накрыла его красной пеленой бешенства.

— Чувства? — Гарри упал на колени, и от неожиданного резкого движения Луи подался назад, угодив ладонями в краску.

— А, чёрт, — он приподнял измазанные руки перед собой, но Гарри вмиг заставил его забыть об этой неприятности.

Не раздумывая он стянул футболку через голову и, пока Луи непонимающе хлопал длинными ресницами, обвил его загорелую шею ладонью, притянув к себе.

Столкнувшись собственными устами с горячими губами художника, Гарри оцепенел на секунду, но в следующую уже неистово сминал чужой рот под тихий хныкающий стон. В его руках Луи выгнулся, чтобы прижаться плотнее, и это разозлило сильнее. Стайлс оторвался от влажных сладких губ, которые сжигали его душу, уничтожали человечность, и с треском рвущейся ткани стащил футболку с Луи.

— Чувства? Уж не о любви ли ты говоришь? — Гарри вжал пальцы в обнажённое плечо, со странным, не свойственным ему удовольствием наблюдая, как бледнела кожа под ними — там останутся следы — и дёрнул Луи в обратную от краски сторону.

С громким удивлённым возгласом художник поддался, вмиг оказался лицом в пол, а Гарри всем телом навалился сверху.

— Нет никакой любви между нами. Это похоть. Происки дьявола, — хрипло прошептал он в загорелую шею художника.

Луи пах табаком и летом, безграничной свободой тёплого ветра, отчего голова Гарри кружилась, а тело дрожало, не в силах удержать внутри неистовое желание. Зубы впились в нежную кожу у линии роста волос, и низкий стон протяжной вибрацией распространился по телу Луи, отдаваясь в нервные окончания Гарри тысячей игл.

Грязные мысли скользкими отвратительными змеями вползли в сознание, впились клыками, впрыскивая яд, и Гарри погладил золотистую кожу спины, скользнул двумя пальцами за ремень на джинсах.

— Так чертовски сильно хочу тебя, — хрипло шепнул он, и художник с готовностью прижался спиной к груди, в которой неистово колотилось сердце.

— Да, пожалуйста, — попросил Луи.

Заляпанные краской пальцы сжались на расстеленных по полу газетах, и Гарри в последний раз ткнулся носом между лопаток, провёл влажную дорожку языком вверх, чувствуя чуть солёный вкус кожи Луи.

Не терпелось перевернуть Томлинсона, заглянуть в прозрачно-голубые глаза, коснуться губ ещё раз. Гарри твердил себе что-то о ненависти и грехе, о том, что Луи дьявол, искушающий его. Между поцелуями, перевернул гибкое тело на спину, раскрыл рот, когда горчащие сигаретой губы потянулись навстречу.

Луи приподнялся, скользнул ладонями по коже и остановил руку у сердца, вжал пальцы сильнее, а лбом прижался ко лбу Гарри. Дыхание перехватило от интимности момента, и ощущение правильности затопило с ног до головы, остановило время вокруг них.

— Я знаю, как тебе страшно, и я ни за что не оставлю тебя одного, обещаю, — поклялся художник. — Просто позволь быть рядом. Не отталкивай.

Согласие готово было сорваться с губ, бездумное и безрассудное, но взгляд упал за плечо Луи, и будто разрядом тока пронзило всё тело.

Со стены, напитанный яркой окраской Томлинсона на Гарри с укоризной взирал Иисус. И купол спокойствия, что создавали талантливые пальцы Луи, касающиеся его, лопнул, как тонкий мыльный пузырь. Гарри вздрогнул, и кожа покрылась мурашками от омерзения.

— Нет! — воскликнул он и толкнул художника прочь от себя. — Я не знаю, почему не могу устоять, стоит тебе коснуться меня, но я не хочу… не хочу.

Упав навзничь, Томлинсон больше не пытался подняться. Лежал на спине, широко раскрыв свои чистые глаза, и всматривался в лицо Гарри, будто то было единственным, на что он хотел бы смотреть всегда.

— Ты говоришь, что любишь меня, но не пытаешься понять, делаешь лишь так, как хочется тебе! — Гарри вскочил на ноги, опрокинув ещё одну банку с краской. — Если я поддамся эмоциям, что владеют мной, когда ты рядом, я предам не Бога, а себя. Вера — это то, что делает меня таким. А ты пытаешься разрушить это.

Тяжёлое дыхание Луи и шёпот ветра остались единственными звуками в комнате после того, как Гарри замолчал, и только они позволили ему понять, что он не оглох. Реальность навалилась плотным коконом: слишком густым для лёгких кислородом и ярким, выжигающим сетчатку светом. Уши заложило, а в горле пересохло, и Гарри никак не мог оторвать собственный взгляд от бурой лужи, в которой смешались разлитые краски.

Художник ловко поднялся на ноги. Его обречённый кивок Гарри заметил краем глаза и зажмурился, осознав, что Луи согласился с его выводами.

Вот так просто.

Солнце разливало вокруг тепло и свет, согревало кожу; гортензия так же цвела, благоухая мёдом; английское небо продолжало быть всё таким же безоблачным — лето продолжалось, несмотря ни на что.

Художник поднял футболку, сжал её крепко в кулаке, а вторую руку вытянул в сторону Гарри. Он не шелохнулся, застыл твёрдым гранитом. Запачканные кончики пальцев прошлись по лицу, чуть задержались на губах.